Речь его красноречива и насыщена теми сентенциями, на которых все мы воспитаны. Все предельно ясно, рассуждения его так логичны. Гордон – выгодное приобретение, здесь двух мнений быть не может, любой согласился бы со мной. Он добился в своей жизни того, на что все мы надеемся: создал дело, которое приносит доход; продемонстрировал способность самоотверженно любить женщину; дал своим родителям все, что можно требовать от сына. Он, хоть и молод, но уже сформировался как личность. Таким человеком я могла бы гордиться.
И все же у меня есть собственная трудно определимая логика, внутренний голос предостерегает меня от поспешных решений.
Гордон ждет моего ответа. Ждет, как всегда, терпеливо, но настойчиво, как человек, который уверен в своей правоте.
– Я так не думаю, – наконец произношу я.
– Что? – переспрашивает Гордон, широко раскрыв глаза.
– Не думаю, что это был бы правильный поступок, вот и все, – объясняю ему. – Тебе, может, и стало бы легче, но не думаю, что Виктору было бы приятно узнать о нашем романе.
– Романе! – восклицает Гордон, презрительно произнося это слово. Поднявшись, направляется к стиральным машинам. Сушилка, сделав еще один оборот, останавливается, в наступившей тишине треск и шум «Чужой территории» гораздо слышнее. Мерцающие огни игрального автомата привлекают внимание Гордона. Он замирает на месте, затем, достав из корзины деревянную вешалку, направляется к «Чужой территории». Когда автомат механическим голосом произносит: «Убить или быть убитым…», Гордон, размахнувшись, наносит удар по основанию экрана. От первого удара игральный автомат закачался. Гордон обрушивает на экран град ударов, война с пришельцами из иных миров идет не на жизнь, а на смерть. Склонившись над автоматом с видом убийцы, он наносит вешалкой сильный удар по игровому экрану. Осколки стекла разлетаются во все стороны. Машина протестует: жужжит и пищит. После нескольких дополнительных ударов вешалкой автомат наконец умолкает.
– Мне очень жаль, – говорит Гордон, роняя вешалку на пол. Руки безвольно болтаются вдоль тела, рот полуоткрыт, на лице смущение; затем мускулы лица расслабляются, с него исчезает всякое выражение. – Может, поедешь ко мне? – спрашивает Гордон.
Гордон все еще сильно пьян, так что машину веду я; устроившись на самом краешке сидения, пытаюсь сквозь метель разглядеть дорогу. Снег падает густыми хлопьями, ничего не видно на расстоянии десяти футов. С трудом добираемся до дома Гордона; нажимаю на тормоза и откидываюсь назад. Я ждала, что Гордон обнимет меня, поздравит с благополучным прибытием, но его уже нет в машине. Открыв с моей стороны дверь, тащит меня за локоть. Прижимает к себе, прикрывая от снега, и мы вместе бежим к парадной двери. Снег слепит мне глаза, я отряхиваюсь, сбрасываю с лица снежинки. Когда наконец мы входим в дом, на волосах у нас снежные шапки, лица раскраснелись, как от пощечин. В кухне темно, только под одним шкафчиком слабо мерцает ночник. Радио работает на полную громкость: идет передача о том, какие наиболее безопасные игрушки можно купить детям на Рождество. Стаскиваю с ног мокрые ботинки, сбрасываю с плеч куртку. Пальто Гордона валяется на стуле, сам он стоит, прислонясь к стене и скрестив на груди руки.
