И тут она вспоминала Трегубовича. Как это непостижимое блаженство может быть с ним, если не то что прикосновение, один взгляд его вызывает холодок омерзения?
Сонечка объяснила это просто:
— Не он. Ищи другого.
И она, кажется, нашла. Или он ее нашел. Или они нашли друг друга. Маша не знала, да и не хотела ничего знать.
С каждой новой встречей она чувствовала, как крепнет связывающая их нить, как притягивает друг к другу.
Не успевал Вадим на своем вороном Цезаре скрыться за деревьями, как ей хотелось видеть его снова, смотреть в его голубые, слегка насмешливые глаза, смеяться его шуткам, просто слышать его голос. Какое это было неповторимое наслаждение — спрыгнуть со Звездочки прямо в его сильные, красивые руки, которые, как заметила Маша, с каждым разом все дольше задерживались на ее талии, а ей все казалось, что этого мало. Он очень галантен, остроумен, тре шарман[1]. Она, несомненно, увлечена им. Нет, это словечко для непосвященных. «Зачем мне лукавить перед собою?» — подумала Маша.
— Я влюблена, — вдруг сказала она вслух и сама вздрогнула от неожиданно произнесенных слов.
— О-хо-хо, — вздохнула няня. — Мне-то, голубка моя, могла бы и не говорить. Я и так вижу.
— Как? Ты знаешь? Откуда?
«Не может быть, — подумала Маша. — Я же только что самой себе призналась».
— Все ездишь куда-то одна.
— Но я и раньше…
— А возвращаешься светлё-о-о-хонька, хоть свечки от тебя затопляй.
Маша невольно улыбнулась словам няни. Никто не умел говорить, как она, округло и певуче.
— А кто еще знает, кроме тебя?
— А почитай, никто. Никому и дела нет. Имеющий глаза да не увидит.
— Вот и слава Богу. — Маша истово перекрестилась.
— А что, хороший ли человек?
— Очень хороший, нянюшка.
— Тогда что в дом не зовешь?
— Не знаю. Не хочу пока.
— Ну и ладно, если человек хороший. Успеешь еще.
Маша и сама не до конца понимала себя, но что-то ее удерживало. Вадим тоже не заговаривал об этом. Наверное, им и так было хорошо, и посторонние глаза были не нужны.
— Слыхала ль ты, Маша, что Колька-конюх пропал? — спросила вдруг няня.
Маша так и подпрыгнула на подушках.
— Как пропал?
— Так и пропал. На конюшне сегодня не появился, а мать его, Пелагея, говорит, что ночью еще из дома ушел и с тех пор не ворочался.
— Что же могло случиться?
— Небось в бега подался.
— Да с чего же?
С того самого дня, когда он осмелился… Нет, ей решительно не хотелось вспоминать об этом. С того дня она ни разу не ходила на конюшню, посылала за Звездочкой слугу и Николая не видела. Отцу она ничего не сказала.
