В общей сложности в пересылке я была около месяца. Народу насмотрелась страшного, последнюю неделю мне было легче других. Помню, когда я шла с работы мимо окна мужской камеры, меня окликнул мужчина, похожий на умирающего. Это оказался один из моих попутчиков, выехавших вместе из Бутырки. Я узнала его с большим трудом. Месяц голодовки и подвала изменили его до неузнаваемости. Дело в том, что в мужских камерах хозяйничали блатные, которые отбирали и съедали чужие пайки. Сопротивляться решались немногие.
От Вологодской пересылки у меня осталось в памяти немного. Подвальная камера со стадом безмолвных крестьянок и кучкой «гуляющих» блатняг, камера на первом этаже, где некуда было протянуть ноги, и я лежала в жару без врача и лекарства, ужасающие рассказы блатных девушек об их любовных похождениях (мне бы память, такого мир не слыхивал!), работа в конторе пару дней, на кухне, Мария Александровна, повар и, пожалуй, все. Помню, после температуры у меня появились в голове стада насекомых, и добрейшая старушка искала их. На брови у меня оказалась тоже вошь, но другого сорта. Помню, что Мария Александровна уговаривала меня отстать от этапа. Устроить меня на пересылке она брала на себя. Но я стремилась в Воркуту и не хотела нигде задерживаться. Идеалистическое настроение, кажется, уже прошло. О маме я мечтала меньше. Но Воркуты не боялась. Все же в Вологде ужасно боялись попасть на этап и жили в вечном страхе.
Дорогая Елена Сергеевна! Я не знаю, пишут ли скучнее и неинтереснее, но я не могу иначе, не умею. Помню я очень мало, а что помню, описать красочно боюсь даже пробовать. Скучно и уныло продолжаю дальше. Как ехали до Котласа – не помню. Знаю, что этап наш был большой. Из женщин ехали на Воркуту крупные блатнячки. Чтобы попасть в дальние лагеря, нужно было большое преступление. Или лагерное убийство или побег из лагеря или 58-я статья.
Котласская пересылка – очень мрачный лагерь со строжайшим режимом. Меня поместили в большой барак. Ходить даже в зоне без особой надобности запрещено. Нач. санчасти женщина – политическая заключенная, врачи – тоже. Все помнят отца. В бане, где дезинфицировали мои вещи, подошел санинспектор. Он сидит за Уборевича, так как служил у него.
Из барака нас водили ежедневно на работу за зону. Таскали доски. У меня тот период было плохо с сердцем. Иногда врачи освобождали. Мне очень трудно было работать. Один день такой работы запомнился. Все мечтала нарисовать. Пейзаж очень плоский, на две трети свинцовое, холодное небо. Вдали такая же свинцовая Северная Двина. Кругом равнины бескрайние и только вышки над землей.
