Иванов противился гантелям.
— Ты что, собаку шаху персидскому готовишь? — ядовито спрашивал он.
— А почему бы пойнтеру не приносить дичь?
— Легаш не должен носить дичь, он слишком утончен, слишком нервен, в этом и сила его и слабость. Только очень нежные, тонкие нервы, заметь, могут усилить чутье собаки.
— Плевать!
— Гай — комок нервов. Он только внешне спокоен, убитая дичь его раззадорит. Он мне стойки будет срывать! Ведь стойка — приостановка хищника перед броском на дичь, стрессовая ситуация! А тебе еще и дичь подавай. Сорвет он стойку. Пойми!
— Не сорвет! — возражал Алексин. — Я миллион раз повторил команды «лежать!» и «ко мне!». Эти команды вошли в каждую клеточку Гая. Если ты ему отрежешь хвост и тот погонится за кошкой, крикни «лежать!» — и хвост ляжет. Скажи «ко мне!» — и хвост вернется.
— Хвост, а не собака Она с темпераментом, дай бог оправиться.
Охотники спорили, Гай дремал на коврике. В лесу глухарь пробовал токовать и чертил крыльями снег.
К нему кралась Стрелка, глядела из-за деревьев — ее мечтой было схватить эту черную грозную птицу.
Хорошо быть собакой в весеннем городе!
Бегать улицами, шлепать лапами по снежным лужам, нюхать вытаявшие из снега рукавицы, слушать визг котов, грызть низко повисшие сосульки.
Хорошо быть весенней шалой собакой и нестись во все лопатки, и лаять на прохожих, не потому, что ты зол, а потому, что рад!
Вкусно лакать из первых луж!
Хорошо влюбиться в болонку, которую выпускают гулять в подстеженной шубке, оставляющей открытыми тонкие ее лапы и пружинку хвоста.
Можно долго ждать, когда вынесут ее. И кинуться навстречу, вывеся язык и пыхтя от изобилия весенних чувств.
Пестрый, выросший в огромного, но пресмешного пса, бегал по весеннему городу и влюблялся.
Сначала он влюбился в болонку. Хозяин выносил ее гулять в кармане пальто — чтобы не пачкала лап.
Она глядела на всех из этого удивительно глубокого кармана, дышала свежим воздухом и лаяла.
— Ты не лай, а дыши, Миля, ты дыши, — внушал ей хозяин.
Но она лаяла на всех, даже на Пестрого. А тот брел за хозяином удивительной собачки и принюхивался к его карману. Хозяин кармана не гнал Пестрого. Он смеялся и говорил:
— Что, брат, любовь не картошка?… Ах ты, грузовик.
— Тяв-тяв! — кричала болонка.
Хозяин болонки сочувствовал Пестрому. Он брал в другой карман хлеб или большую кость, завернутую в газету. И угощал его.
Пестрый так и ходил за ними — с костью во рту и нежностью в глазах.
— Адью, — говорил ему болонкин хозяин, возвращаясь в подъезд, пропахший кошками, и оставляя Пестрого за дверью. Но этого ему было мало.
