Шкалябин залпом выпил остывший чай, посмотрел на часы. Еще рано. Командиры взводов задачу получили и ждут только сигнала.
В углу Шкалябин заметил щетку и банку сапожной мази. Пашка оставил. Почему все же он ушел? Конечно, он, Шкалябин, не мог ему отказать, сразу же разрешил. Но почему именно сейчас, перед прорывом? И вообще, если приглядеться к Пашке, он стал другим, задумчивым и дьявольски серьезным парнем. Раньше в нем это не замечалось. Балагурил почем зря, был веселым и даже дерзким. Хотя особенной смелостью никогда не отличался. Неужели и он?..
Шкалябин развернул планшет и, глянув на дверь, быстро вытащил один из рисунков, но так, чтобы в любую минуту его можно было задвинуть обратно. Лейтенант придвинул коптилку, рисунок окрасился в матово-желтый цвет. Вот она! Смотрит задумчиво и немного грустно. Из-под пилотки выбиваются завитушки коротких волос, губы спокойны, чуть приоткрыты в полуулыбке. Этот рисунок самый лучший из всех его работ. Штрихи четкие, скупые. Возле глаз девушки густая тень, фон прозрачный, он подчеркивает внутреннее настроение и даже характер девушки. И если когда-нибудь он будет писать задуманную картину, то обязательно использует эти рисунки, а первый — возьмет за образец.
Шкалябин несколько минут смотрел на портрет девушки. «Отчаянная», — улыбнулся он, вздохнул и, захлопнув планшет, быстро встал. Прощай, родная землянка!
Он с силой отдернул плащ-палатку, мглистый ветер ударил в лицо, выхватил язычок пламени в догоравшей плошке — и утро плеснуло в опустевшую землянку первый робкий луч рассвета. Окурки, обрывки газет на столе, где лежали остатки пищи, погасшая плошка с еще дымящейся ниточкой фитиля да теплый воздух, пахнущий жильем, — все, что осталось после тех, кто спал, работал, жил, а может быть, и любил здесь, среди этих земляных стен под непрочным бревенчатым накатом.
Ветер шевельнул обрывки газет и, словно убедившись, что они никому больше не принадлежат, сбросил их со стола и закрутил между двумя топчанами. Щетка и банка сапожной мази сиротливо остались лежать в темном углу.
Несмотря на пренебрежительное отношение к разрывам снарядов, к осиному посвисту пуль, Аня еще смутно представляла, что такое настоящий крупный бой. И вот теперь, стоя в траншее среди солдат, она в первый раз за свои восемнадцать лет слышала предостерегающее и непонятное: «Сейчас начнется». Она знала, что будут стрелять пушки, бить пулеметы, солдаты — кричать «ура». На этом ее фантазия останавливалась. Если, конечно, не забывать, что должны быть раненые и убитые…
