И он вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь и оставив племянницу в состоянии полушока. Воспоминания нахлынули на нее, захлестнули с головой, и длинная лента памяти с устрашающей скоростью развернула перед ней свои гигантские кольца…
* * *
Ах, какое лето стояло в тот год над Женевой! Теплое, сияющее, полное отблесков солнечного огня и мерцания озерной глади, пронзительно светящееся небесной синевой и всеми оттенками зелени городских парков… После бешеного ритма Москвы спокойствие женевской жизни, ее размеренные, неспешные дни и устоявшиеся привычки поразили Дашу, для которой это была первая в жизни дальняя поездка, первая возможность окунуться в западную культуру и иной образ мыслей. К счастью, ни по рождению, ни по воспитанию, при всей скромности ее московского быта, она не была ребенком коммунальных кухонь, не знала бессмысленных, бесконечных свар, свойственных многим семьям, зажатым в тиски скаредного быта, – и все же в свои пятнадцать она вряд ли еще могла в полной мере оценить то редкое радушие, подлинно аристократическую простоту приема, который оказали им с Верой Николаевной родственники, ту доброжелательность и искренность чувств, которые царили в этой семье. Тем не менее ощущение естественной прелести и невынужденной приветливости дома, где ей довелось прожить месяц вместе с бабушкой и где в богатстве убранства невозможно было найти ни одной ноты кричащего дурного вкуса, навсегда осталось в ее душе.
Родной бабушкиной сестры, Ольги Николаевны, которая когда-то оказалась в Швейцарии еще с первой волной русской эмиграции, уже давно не было в живых. Но ее дети и внуки сохранили в своем доме ту величественную простоту быта, те обычаи и привычки, которые были так свойственны старинным русским дворянским семьям, обычаи, которые, к сожалению, оказались так быстро утеряны в водовороте войн и революций, закруживших и опрокинувших Россию в двадцатом веке. Русская кровь смешалась во внуках и правнуках и с французской, и с немецкой, и с итальянской – дочери Ольги Николаевны умудрились своими браками создать в семье своеобразный интернационал; и теперь смешение в одном доме языков, темпераментов и традиций создавало столь причудливый и прекрасный орнамент быта, что не залюбоваться им было попросту невозможно. При этом Вера Николаевна могла сказать «а помнишь?..» даже самой молодой из своих женевских племянниц, с которыми, казалось бы, ее уже не могли связывать общие воспоминания – но общность семейных незримых уз оставалась так велика, что они понимали друг друга с полуслова. И Даше безумно нравилась эта общность, к которой она чувствовала себя причастной.
