Все же ему удалось сдержаться. И хмурым, каким-то механическим голосом он произнес:
— А может, все-таки что-то можно сделать?
— Да что уж теперь, — пожала плечами тетушка. — Остается только Бога молить. Да и то — поможет ли? Грешные мы все, грешники великие. За то и терпим.
— Да какие же у Алосты грехи? — закипая, но все еще сдержанно спросил Хенг. — Она что, воровала, разбойничала? Ей-то за что?
— Вот я и смотрю, вы с ней точно с одной луны свалились, — хмуро обронила тетушка. — Она вон тоже не понимала все. Те же самые слова говорила. И впрямь — странная она девочка. Уже, почитай, больше года бок о бок с ней живем, а вот не могу я ее понять. И откуда такие берутся?
— А я думал, она племянница ваша, — удивился Хенг.
— Да уж какая там племянница, — горько вздохнула тетушка. — Одинокая я. Братья да сестры мои в детстве перемерли, одна я осталась. Ну, и муж, покойник, недолго меня радовал. Убили его, в Орбаннскую войну еще. Деток мы завести не успели. Ну и вот… Алосту я в деревне подобрала. Ты ж знаешь, я по деревням хожу, когда ноги не болят. Шерсть покупаю. Там ведь куда дешевле, чем на здешнем-то базаре. Там я ее и встретила. Болела она. Сильно болела. Мне сказали, нищая она. Шла по дворам, хлеба просила, да и свалилась. Пожалели ее все-таки, в избе одной лавку выделили. Да и то изнылись. Ну, я как про это услышала — меня как что-то в грудь толкнуло. Не все же, — думаю, — в одиночестве жить. Вот и взяла ее с собой. Хозяева, те уж не знали как и благодарить меня. Такую обузу с ихних плеч сняла. С Божьей помощью до города добрались, мужики из той деревни в город ехали, торговать, взяли нас в телегу. И даже денег не запросили. Так тоже ведь бывает. Вот и получилось. И сама я не пойму, племянница ли мне она стала, дочка ли. Люблю я ее, люблю точно свою. Да, вот. А теперь…
Плечи ее затряслись, и тетушка зарыдала — тихо, без криков и причитаний. Это было страшно. Хенг стоял рядом, не зная, что делать, растерянный, слабый. И не решившись что-либо говорить, он просто сел рядом, обнял тетушку за плечи. Так они и сидели, пока заоконная мгла не начала потихоньку сереть — приближался рассвет.
Он не помнил, как добрался до дома. В голове звенела пустота, не было ни мыслей, ни желаний — ничего, кроме беспредельной пустоты. И лишь тоска заполняла пустоту — вязкая, безнадежная тоска. Все было потеряно, мир таял, исчезал — и не только этот, чужой и равнодушный, но и все миры, даже Земля. Какой в них теперь смысл, если все потеряно?
