– Не в Москва, а в Москве, – поправил Локи, – и не «в два дня», а «через два дня». Понятно, бестолочь американская?
– Понятно. Что такое бестолочь?
– Ничего. – Локи повесил трубку. Значит, через два дня нужно будет наведаться в Москву, а то этот энтузиаст сюда припрется, можно подумать, что, кроме него, настоящих юристов в мире не осталось! Ладно, приедет – поговорим, а пока есть смысл наведаться к родителям девочки Юли. Локи не отпускало странное чувство, что он видит отдельные кусочки общей картины и никак не может сообразить – что же там такое нарисовано?
Максим Ильич пришел на место заранее, просто потому, что так ему захотелось. Захотелось вновь почувствовать себя пусть уже не молодым, горячим парнем, безгранично верящим в собственную способность изменить мир к лучшему, но еще и не старым, заезженным до полусмерти конягой. Сколько ему тогда было? Лет тридцать? Чуть больше. Самый-самый расцвет сил.
А место особое, правильно баба Шура сказала: здесь он впервые опозорился. И не сопляк уже был, и опыт имелся, всякое довелось ему повидать: и старых алкоголиков, упившихся до смерти, и трупы, пролежавшие в запертой квартире несколько дней, пока соседей не начинал беспокоить запах. И убитых в пьяной драке, когда на теле человека не оставалось живого места. И попавших под машину. А такого – не видал, не довелось.
Тело нашли мальчишки: полезли под мост рыбу удить и вытащили пакет, а в нем… К моменту приезда следственной группы у старого моста собралась настоящая толпа. Люди вытягивали шеи, стремясь получше рассмотреть продолговатый целлофановый сверток, и возбужденно перешептывались. Их с трудом удалось оттеснить. Сверток развернули, и, когда Максим Ильич увидел вспухшее синевато-зеленое тело, почувствовал тяжелый влажный запах тлена… Он блевал и не мог остановиться, пока какой-то сердобольный человек из толпы не сунул ему в руку граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Жидкость замечательно пахла сивушными маслами, которые мгновенно перебили сладковатый аромат разлагающегося тела, и хорошо горела. Во всяком случае, Максиму показалось, что все его внутренности вспыхнули прозрачным, как сам самогон, пламенем. Стало полегче. А из толпы донеслось жалостливое: «Надо же, какая молоденькая…». Он обернулся и заставил себя смотреть, просто смотреть – на что-либо большее Морозов был уже не способен. Самогон сработал как своеобразный буфер: Максиму больше не было ни противно, ни страшно, ни больно. Он вообще плохо понимал происходящее и слабо что видел, перед глазами стояли только светлые слипшиеся волосики и ярко-розовый бант.
