Омри до сих пор терзало подозрение, что своим возвращением ко двору он обязан заступничеству младшего брата. При всем своем уме Кармал был очень своеобразной личностью. Имея все, о чем только может мечтать нагорн, он испытывал непонятную потребность дразнить судьбу – потребность, весьма напоминающую тягу к саморазрушению. Не настолько сильную, чтобы он взял и повесился, но достаточно выраженную, чтобы время от времени предпринимать недвусмысленные попытки подпилить сук, на котором его с удобством устроили. Вполне возможно, что одной из таких попыток была просьба, обращенная к отцу, – вернуть домой впавшего в немилость старшего брата, загибающегося от скуки, тоски и магических припадков где-то на задворках цивилизации. И не только вернуть, но и ослабить заклятие, защищавшее Кармала от ненависти этого самого брата, ибо после возвращения в столицу припадки у Софа Омри практически прекратились, хотя чувства его к наследнику остались прежними.
От мысли, что улучшением в своей судьбе он обязан ненавистному братцу, Омри хотелось скрежетать зубами. И ведь скорее всего так оно и было. В пользу этого предположения говорило и извращенное чувство юмора Кармала. Юный принц, а потом и владыка, получал несомненное удовольствие, возвышая и приближая к себе людей, у которых были основания сильно его не любить. Казалось, ничто так не развлекает Кармала, как возможность осыпать монаршими милостями именно тех придворных, которые меньше всего склонны испытывать к нему благодарность. И доводить их до белого каления, поддразнивая, когда они вынуждены эту благодарность выказывать. На взгляд Омри, эта пытка была не менее тяжела, чем приступы боли, скручивающие его в минуты обострения ненависти к младшему брату. Точнее, его приступы были прямым следствием унижения, которое он испытывал, рассыпаясь в благодарностях за очередное монаршее благодеяние. Что может быть мучительнее необходимости лобызать туфли ненавистного господина, кинувшего тебе очередную подачку?
Хотя Кармал, надо отдать ему должное, придумал пытку похлеще. Привел во дворец безродную нищую шлюху из самых мерзких отбросов общества и поставил ее над всеми своими женами и наложницами. Да что там над женами – над всеми вельможами при дворе!
Вспомнив Алмель, Соф Омри по обыкновению скрипнул зубами. Временами ему, какой бы нелепой ни была эта мысль, казалось, что единственная причина привязанности владыки к поганой девке – желание посильнее досадить своему первому советнику. Черная, как головешка, тощая, угловатая, с резкими, почти мужскими чертами лица, она являла собой прямую противоположность любым канонам женской красоты. Польститься на это недоразумение в юбке мог разве что какой-нибудь полуслепой голодранец, да и то спьяну. Можно ли поверить тому, что великий ценитель женских прелестей, имеющий возможность отбирать к себе в гарем первых красавиц Плоскогорья, был очарован с первого взгляда этой высохшей змеей?
