…Васю уже положили на носилки и унесли, следователь медленно, словно принюхиваясь, наклонялся к земле и двигался за избу, туда, где в ограде были выломаны две доски, а Хомутов всё стоял. Он, должно быть, простоял очень долго, потому что вновь увидел этого поджарого капитана совсем не там, где тот скрылся, а в воротах. Следователь уже не “принюхивался”, а шагал широко, спешил. И лицо у него было не напряженное, словно бы окаменевшее, как раньше, а довольное. Это Хомутов отметил почти с ненавистью: “Расплылся, как у тёщи на блинах…” И тут же осадил себя: “Он-то при чём? Делает своё дело, и, видно, неплохо, потому и радуется…” И ещё выругал себя лейтенант, назвав занудой и неврастеником.
…У полковника Винокурова собралось довольно много людей, но в большой комнате было тихо. Так бывает, когда люди находятся в напряжении, выполняют сложную работу, требующую предельной собранности и обостренного внимания. Хомутов вошел вслед за поджарым капитаном, и полковник кивнул ему, приглашая занять обычное место — у печки, напротив окон, слева от двери. Винокуров был и наблюдателен, и заботлив: он давно заметил, что лейтенант совершенно не переносит, если за спиной у него дверь или окно.
В таком положении Хомутов мог просто не услышать что-то очень важное, потому что постоянно оглядывался, стараясь делать это незаметно. Полковник тогда спросил: “Только в помещении у тебя такая забота о прикрытом тыле?” “Да… Больше в помещении…” — ответил лейтенант. “Имеешь, стало быть, опыт?” — “Так точно, имею…” Других вопросов не последовало, и Хомутов был благодарен за это Винокурову, потому что рассказывать о том, как едва не попал в плен, ему не хотелось. Он тогда совершил тяжелую и постыдную ошибку: десантники под Вязьмой оторвались от преследовавших гитлеровцев и точно знали, что конники Белова связали фашистов боем и отводят их на юг.
На покинутом хуторе Хомутов выставил посты только у дороги и то больше для порядка: невозможно было ожидать нападения и даже подхода врага. И людей осталось мало, и устали они до предела. Лейтенант решил дать своим десантникам хоть какую-то передышку. На хуторе осталось всего две избы, разделенные пожарищем: из-под снега торчали печные трубы и обгорелые стволы каких-то деревьев. В одной избе разместились бойцы и, наверное, уже спали. В другой находился один Хомутов: сидел у печки, блаженно потягивался, глядя на огонь. Был он без сапог, автомат его висел на вбитом в стену гвозде, а ремень с кобурой лежал на колченогом табурете. Давыдов с Васей Кунгуровым вышли куда-то, видимо, за дровами. В углу стояла рация со свернутой антенной-закидушкой и лежал планшет с шифрами и таблицами. Хомутов не обернулся, когда открылась дверь, и только проворчал: “Холоду напустите…” Он еще ничего не понял, когда его сильным рывком сбросили со скамейки и пинком в ребра лишили дыхания. Но он уже всё понял спустя секунду: конец… хуже, чем гибель. Ему скрутили руки за спиной и его же портянкой заткнули рот. Немцев в избе было трое. Они, видимо, посчитали, что раз лейтенант связан и во рту у него кляп, то можно пока на него не обращать внимания. Один вытряхнул на стол содержимое полевой сумки лейтенанта, двое возились с рацией. Дверь оставалась открытой. И тут немец, стоявший у стола, икнул и стал оседать на пол. Двое у рации вскочили, простучала короткая очередь, в избу ворвались Давыдов с Кунгуровым. Они только глянули на Хомутова, сразу поняли, что он жив и не ранен, и мгновенно исчезли. Давыдов ухитрился перед этим одним взмахом ножа разрезать веревку, стягивающую кисти лейтенанта.
