– Я грежу, Поль, – отвечаю я, в ярости от пережитого унижения, – я грежу с открытыми глазами и... и... скажем... живу, не поднимая век!
– Можно выйти? спрашивает Матаверо.
Я смотрю на него сверху вниз. Огромная голова, крошечное тело, но устремленные на меня карие глаза прекрасны на вкус белой женщины. Бездетной женщины. Я встаю на колени, чтобы сравняться с ним ростом.
– Звонок, – с бездумностью автомата напоминаю я, – звонок еще не прозвенел.
– Можно? – хнычет он.
Я повеяла, что означал недавний визит Раухии к нам в класс. Я догадалась по его молящим глазам, когда он говорил о ленче для внука. За годы работы с маорийскими детьми я научилась слышать непроизнесенные слова. Раухия просил меня позаботиться о его мокопуне[6]. Что, если он придет сейчас сюда... и увидит, как отчаянно рвется его внук прочь из класса. Я чувствую себя оскорбленной, но иду на компромисс. Мой палец поглаживает подбородок Матаверо.
– Ты выполнил задание?
Он вихрем уносится на своих топких кривых ногах и возвращается с листом бумаги: буковки-закорючки взялись под ручки и бегут по строчкам, словно по кочкам.
– Можно выйти?
– Отчего же нет?
Наконец наш сиятельный повелитель звонок подает голос и освобождает всех остальных маленьких узников. Звонок звенит, звенит, звенит, будто уроки кончились навсегда. В класс врывается Пэтчи, представитель «нищей белой швали» с худосочными ногами и такими же мозгами; он сидел на ступеньках и читал.
– Уже иг'овой час, иг'овой час? – возбужденно выкрикивает он.
Вслед за ним врывается Матаверо.
– Мисс Воронтозов, это я зазвонил звонок! Я зазвонил его восемь раз!
И все-таки, по-моему, Пэтчи с удовольствием сидел на ступеньках и читал.
Котенок пробирается ко мне, обходя множество препятствий. Ему, во всяком случае, нравится ходить в школу. Может быть, потому, что он сам решает, когда приходить и когда уходить? Или потому, что мы не пытаемся учить его разным премудростям, которые его не интересуют?
Бегом, бегом, всегда бегом. Сколько в детях энергии. Малыши выбегают из класса, старшие прибегают. Топот ног. Топот ног. И болтовня, болтовня, будто это цветы, а не дети.
– Можно я поиграю на пианино?
– Можно я останусь, я хочу учить малышей?
– Я играл, а кто-то утащил мою бумагу.
– Смотрите, киска пришла!
– Мохи, он уворовал мои шарики, Мохи.
– Твинни плачет. Твинни, кто тебя побил?
Потом Хирани играет «Pokare kare kare ana» и все поют...
Я беру на руки малютку Рити и сажусь на свой низкий стул – мне хочется подумать. Мне стыдно, что малыши так рвутся из класса. Откуда это стремление выйти? Почему они не стремятся войти?
