Найденыш с погибшей «Цинтии» | страница 3



— Почему блага, принадлежащие одним, недосягаемы для других? — говорил он. — Если у бедняков и без того отняты многие житейские радости, то почему же их ещё лишать возможности наслаждаться Гомером и Шекспиром, уметь ориентироваться в море по звёздам или распознавать окружающий растительный мир? Ведь уже в ранние годы нужда схватывает их за горло и заставляет трудиться без устали всю жизнь. Пусть хотя бы в детские годы им дано будет прильнуть к чистому роднику знаний, принадлежащему всему человечеству!

Подобные взгляды на народное образование во многих странах сочли бы по меньшей мере неблагоразумными, так как они могут внушить беднякам недовольство их скромной долей и толкнуть на всякие сомнительные поступки.

Но в Норвегии это никого не тревожит. Патриархальная простота нравов, отдалённость городов от сельских местностей, трудолюбие её немногочисленного народа не внушает опасений к подобного рода экспериментам. Скандинавский полуостров может гордиться тем, что при сравнительно небольшой плотности населения здесь насчитывается больше учёных и разносторонне образованных людей, чем в любой из европейских стран. Путешественников всегда поражает контраст между полудикой скандинавской природой и хорошо поставленным производством на фабриках и в мастерских, что свидетельствует о достаточно высоком уровне культуры.

Но не пора ли уже возвратиться к доктору Швариенкрона, которого мы оставили на пороге школы в Нороэ?

Если он сразу же был узнан школьниками, которые никогда его раньше не видели, то этого нельзя было сказать об их учителе, знавшем доктора с незапамятных времён.

— Здравствуй, мой дорогой Маляриус! — радостно воскликнул доктор, направляясь к учителю с протянутой рукой.

— Добро пожаловать, сударь! — ответил тот, немного озадаченный и смущённый, как это бывает со всеми людьми, привыкшими к уединённому образу жизни. Доктор прервал Маляриуса как раз в ту минуту, когда он что-то объяснял ученикам.

— Извините, а с кем я имею честь?..

— О, неужели я настолько изменился с той поры, когда мы бегали взапуски по снегу и курили длинные трубки в Христиании?[2] Да неужели ты забыл пансион Крауса и мне придётся напомнить тебе имя твоего товарища и друга?

— Швариенкрона! — воскликнул Маляриус. — Возможно ли это? Неужели это ты? Неужели это вы, господин доктор?

— Пожалуйста, без церемоний! Разве я не твой старина Рофф, а ты не мой славный Олаф, самый близкий, самый дорогой друг моей юности? О, я понимаю. Годы идут, и за тридцать лет мы немного изменились. Но ведь сердце не стареет, — не так ли? И в нём всегда останется уголок для тех, кого ты любил и с кем делил невзгоды в двадцать лет!