— Атасно поганый дед. Угодить невозможно. Завел себе, знаешь, тетрадочку, и пишет в нее — кто и во сколько явился, что принес, да как посмотрел. Не дай бог что-то пообещать и не сделать! Вонь подымется до небес. Попробуй, вякни в ответ!
— А зачем такого обхаживать? — удивился Антон.
— Живой, вот-вот помрет, — Щусь с осуждением покосился на Антона. — Должны — и все, и все вопросы побоку. Жизнь — святая штука, ее беречь надо.
Белогорский, никак не ожидавший от пройдошеского Щуся высоких сентенций, смущенно замолчал. Но и Щусь, в свою очередь, испытал неловкость. Говорил он искренне, однако говорил не до конца, и чувствовал себя обязанным досказать правду.
— Ну, и квартиру обещал оставить тому, кто утешит на старости лет, — признался Щусь.
Антон закатил глаза.
— А-а! Вон оно что! С этого и начинал бы!
Его спутник хотел возразить, но не смог, понимая, что иной реакции и ждать не приходилось. Вспомнив, что «УЖАС» чрезвычайно ревностно относится к идейной чистоте движения, Щусь выругал себя последними словами.
— Но ведь не нам же будет квартира? — развил мысль Антон.
— Ха! — только и мог ответить Щусь, качая головой.
— А кому? — не унимался провокатор. — Ферту?
Тут уж Щусь не сдержался:
— Много болтаешь, друг! И к тому же — не по делу. Да Ферт — шестерка! Над ним — ты знаешь?..Ладно, забыли. Короче, движению, а не нам. И не Ферту. Жалованье — как считаешь — из чего тебе заплатят?
— Тоже верно, — Антон пошел на попятный. — Какое мое собачье дело? Бабки капают — и хорошо.
По дороге к метро напарники не забывали делать добрые дела — подавали попрошайкам, удаляли с тротуара бутылочные осколки, мягко журили малышей, норовивших перебежать дорогу, где не надо.
Им несколько раз попались на пути коллеги, одетые по уставу. Друг друга полагалось поприветствовать вежливой улыбкой и небрежным поклоном; Белогорский внезапно отметил, что шедшие навстречу сотрудники «УЖАСа» поздоровались с ним от души, не ради протокола, и в сердце его постучалась нежданная весна. Ему наконец-то повезло вписаться в некий клан, стать членом социума — а до вчерашнего дня его раздражало само по себе понятие общества. Колесо кармы все-таки провернулось — возможно, в последний миг; возможно, тогда уже, когда призрак самоубийства готов был шагнуть за пределы положенной пентаграммы и материализоваться.
6
Польстер оказался древним пергаментным старцем; у него был блестящий сахарный череп и серьезные, карего цвета глаза, смотревшие невинно и грустно. Жил он попеременно то в постели, то в инвалидном кресле, из квартиры выезжал разве что на балкон.
