– Вам так не повезло, мадам! Он только что уехал! Его вызвали к корове, которая вот-вот должна отелиться, а это может сильно затянуться, если бы вы могли набраться терпения…
– Мы-то – да, – прервала ее мадам де Монкайю, – а вот он – нет!
– И все же попробуйте! Я отведу вас в отдельную комнату, а как доктор вернется, он тут же займется вами.
Она отвела посетителей в небольшую светлую комнату и помогла уложить Бубуля на операционный стол. Повсюду вдоль стен в стеклянных шкафах сверкали склянки с разными этикетками и острые инструменты из нержавеющей стали. Псу было все так же плохо, он лежал на столе, как большой мешок картошки, и жалобно поскуливал.
– Бедный мой толстяк! – вздохнула коренастая особа. – Тебя хоть на машине привезли?
– Да, – ответил папаша Табюз.
– Вы его привезли, чтобы усыпить?
У папаши Табюза еще больше округлились и без того выпуклые глаза:
– Что значит – усыпить?
– Ну, сделать укол, – пояснила особа.
Папаша Табюз опустил голову. Две слезинки скатились по его щекам и затерялись в усах.
– Посмотрим, что скажет доктор, – процедила сквозь зубы мадам де Монкайю, устраиваясь в кресле. Папаша Табюз стоял возле собаки и почесывал ей то затылок, то за ухом. Особа удалилась, мадам де Монкайю заговорила:
– Знаете, Табюз, для таких сильно раненых животных, как Бубуль, укол – это все равно что облегчение.
Из сострадания она готовила его к худшему.
– Да-да, – промямлил в ответ отец Табюз.
– Уверяю вас, мне и самой приходилось делать уколы кошкам и собакам, которые были обречены, – продолжала она, – но это не означает, что я не люблю животных! Не так ли?
– О да, мадам.
– Успокойтесь, заведете себе другого.
– После Бубуля – нет. Этот пес, мадам, – он как мое второе «я», я с ним разговаривал, он все понимал, даже то, о чем я просто думал. Я, бывало, как увижу его, так и сам хочу бежать за ним на четырех лапах…
Его простота тронула мадам де Монкайю.
– Вы славный малый, Табюз, – похвалила она.
Бубулю тем временем становилось хуже. Вытянувшись на столе, он повернул морду к хозяину: в его глазах читался по-настоящему человеческий страх. Всем своим видом он просил помощи или, по крайней мере, объяснений. Из глотки вылетало прерывистое дыхание, словно та была забита мусором. Посиневший язык теперь свисал безжизненной лентой, по клыкам стекала кровянистая пена. Минуты текли очень медленно, и хотя за пыльными окнами день уже клонился к закату, ветеринар все не возвращался. Мадам де Монкайю, вросшая в кресло, завороженная грязной рукой папаши Табюза, гулявшей взад и вперед по черной собачьей шерсти, спрашивала саму себя: «Сколько же еще времени продлится агония?»
