Я продолжал сидеть неподвижно, и птицы успокоились. Они подлетали совсем близко, прыгали возле ручья, идущего ко мне от водопада, и возвращались обратно на скалы, к водяному облаку. Крик их раздавался то с мокрых скал, то с крутой осыпи у меня над головой, то совсем рядом, у ручья, в каком-нибудь десятке метров от меня. Но они не пели. Хотя должны были петь. Понаблюдав за ними еще часок-другой, можно было найти их гнездо, где сейчас, по всей вероятности, одно-два яйца: кладку к этому времени они еще не закончили. Гнездо размещается где-то в скалах, у самой воды. Оно всегда мокрое от водяной пыли и брызг. Но гнездо мне не нужно. Я хотел только услышать песню. Она будет одной из последних в этом году: скоро им станет не до песен, надо будет заниматься потомством.
Я знал это так же, как и то, что, если провести рукой по стеблям снежных примул, которые росли рядком вдоль ручья, на пальцах останется густая пыльца. И оттого, что я все это знал, видел, испытал, становилось еще грустнее. «Что же теперь? — думалось мне. — И зачем все это? Разве человек становится счастливее от знаний, опыта, возраста?» Припомнилось, как я открывал для себя эту примулу. Вспомнились удивленные и восторженные лица молодых альпинистов, когда они в первый раз наклонялись над этим присыпанным свежим снегом малиново-лиловым цветком. Одна девушка нарвала их и поставила в консервной банке около своей палатки, хотя примулы росли тут же рядом. От нее тогда все отвернулись. И она плакала.
Пробившиеся сквозь облака последние лучи солнца, теплые еще на рыжих скалах и холодные на льду вершин, постепенно угасали. Птицы не пели. Стало смеркаться, и я пошел к своей пещере. Она спряталась в скалах совсем рядом. Расстелив на сухой траве пустой рюкзак, я свернулся на нем, накрылся курткой и попытался уснуть.
...Скрипит на зубах песок пустыни, ложатся на снег синие тени от тянь-шаньских елей, часто и звонко барабанит дятел в просыпающемся северном лесу, и розовеют холодные вершины Памира, таких знакомых, таких родных гор.
...— Начальник, дальше караван не может. Жаман дорога, дорога нету. — Лицо у Чона решительное, бороденка вздернута вперед, глаза так же узки, как и морщины на его черном лице. «Яман, яман, яман...»
...— Можешь встать? Так. Согни руки в локтях. Выпрями.
Я выполняю эти приказы и сквозь пелену боли вижу лицо друга. Оно все в волдырях от солнечных ожогов...
...— Я прошу тебя, не ходи больше. — Жена кладет мне руки на плечи, а в глазах у нее слезы. — Надо думать и о нас...
