— Что ж из того? — спросил столоначальник.
— А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
— Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.
Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. «Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове», думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.
— Что тут пришить надо? У меня больше нет места! — спросил он его совершенно спокойно.
— Как места нет? — спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас.
— Что вы такое тут наделали? — спросил он глухим голосом.
Бакланов тоже струсил.
— Что такое? — спросил он в свою очередь.
— Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали — это сумасшествие наконец!
— Но ведь как же, иначе нельзя… — говорил, заикаясь, Бакланов.
— Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: «странные распоряжения» уездного суда, «возмутительная медленность» гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.
— Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете — спросили бы…
Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.
— Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать… — толковали между тем его начальники.
«И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!» — думал Бакланов, совсем поникнув головой.
Столоначальник прошел в присутствие.
Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
— Г-н Бакланов! — крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало.
— Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, — повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
— Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! — При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. — С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? — оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!
