Парню в драном комбинезоне и самому было интересно, он пока сюда еще не ходил, а раз, когда их вели танаты, не считается, он ничего не понимал тогда. Смутно помнил какую-то женщину, кажется, в положении, которая все время плакала и боялась оступиться, и он ей помог. И кого-то еще… нет, смутно.
Тропа петляла, сужалась, наконец совсем некуда стало идти. Перевозчик, чья огромная фигура возвышалась над парнем — вовсе не маленького роста — на две головы, встал на колени в тупике, обхватил своими ручищами каменную глыбу, приник к ней.
Тут же оторвался и махнул Листопаду, чтобы уходил. Погрозил, заметив, что тот медлит. Вообще, Харон, кажется, понемногу приходил в себя.
Листопаду очень не хотелось, но пришлось отойти за поворот.
«Неужели не отпустят? — думал Харон, прижимаясь щекой к знакомой шершавой поверхности. — Отпустите, что вам стоит. Я же так не выдержу, правда. Я не могу. Это зверство… я наслаждался в какие-то мгновения. Да пусть они хоть тысячу раз виноваты… Когда я был Стражем, мог, а теперь — не могу. Зачем я вам такой? Или отпустите, дайте сбросить с себя… Просто так, что ли, водить их?… Клянусь, в этот «отпуск» не буду ничего такого, с меня хватит. Неважно, сколько там времени прошло, в «когда» и «куда» вы меня отпустите. Я вернусь и буду служить снова. Как полагается. Клянусь. Только, если можно, я бы хотел поближе к…»
Он не успел назвать место, но это уже было известно и без его пожеланий.
Его отпустили.
Листопад, вернувшись, долго смотрел на перекрывший проход обломок скалы, из-под которого выбивалась натоптанная тропа.
А электричества в доме не было.
Была огромная русская печь, не беленная кто уж знает с каких времен, занимающая четверть единственной комнаты. Были лавки и полати, и серый мох-конопатка висел по углам бородой.
Теперь понятно, зачем Инке понадобилось тащить с собой едва не полную упаковку свечей. Она расставила их повсюду, и свет их он отрезал, как ножом, выйдя сейчас на темное крыльцо и прикрыв за собою дверь.
Рассвет все не наступал.
— Ступеньки шатаются, осторожней, — сказала Инка ему вслед.
— Я помню.
Язык ольховника вдавался в поле, где была тропинка, по которой они пришли. Рядом с ольховником начиналось болото. В поле чернел одинокий стог с торчащим из его макушки центральным шестом — стожаром.
Другие дома этой полузаброшенной деревни тянулись короткой цепочкой позади, он отвернулся от них. Почему-то захотелось просто постоять на крыльце посреди тишины.
