Обдумав слова Председателя, Джонамо распознала в них искреннее беспокойство за судьбу человечества. И в этом они были, бесспорно, не противниками, а единомышленниками, только одну и ту же цель трактовали по-разному. Кто же из них прав?
В эти дни она с еще большим вдохновением предавалась музыке. Ее игра становилась все более раскованной, импровизационной, психологически отточенной. И не Джонамо исполняла музыку, а музыка исторгалась из ее души, все чаще минуя сознание.
При первом прикосновении к клавишам пианистка переставала принадлежать себе. Она не ведала, что именно будет играть, да и не было у нее разученных, повторяющихся хотя бы единожды вещей. Джонамо даже не прислушивалась к звукам, они лились сами собой. Перед ней раскрывался совершенно особый, не имеющий обыденных аналогов чувственный мир с неожиданными, глубокими, полными дотоле неразгаданного смысла образами. И смысл этот становился ей ясен, обогащал ее высшей мудростью.
Разговор с Председателем еще более обострил и без того феноменальную способность восприятия рожденных музыкой образов. А может, не рожденных самой музыкой, лишь познанных через ее посредство?
— Ты губишь себя, доченька, — вес сильнее тревожилась мать. — Посмотри, как похудела, светишься словно облачко на закате, на глазах таешь!
И Джонамо, действительно, достигла такого творческого накала, за который расплачиваются жизнью…
В тот памятный вечер она испытывала необычайный, даже для последних дней, подъем. Не слыша аплодисментов, прошла к роялю, замерла над клавиатурой, и… огромный, страшный, чужой мир разверзнулся перед нею. Пепельно-серое, низкое нависшее небо. Буйно и беспорядочно разросшиеся кустарники. Местами сквозь нагромождение побегов проступают оплавленные остовы зданий.
Запустение, холод небытия во всем…
А на первом плане — прекрасное женское лицо с насмешливыми и одновременно грустными зеленоватыми глазами… Ореол русых волос… Непривычно начертанный профиль… Во взгляде мольба о помощи…
Тысячами человеческих голосов пел рояль. Вопль отчаяния потряс слушателей…
Рояль замолк, Джонамо встала, незряче взглянула в наливающийся светом зал и упала без чувств.
— Милая моя Джонамо, — сказал доктор Нилс, окончив осмотр, — ваши силы… не беспредельны. Энн права, так можно погубить себя. И я хорош, оставил вас без присмотра. Никогда себе этого не прощу, хе-хе… Впрочем, ничего страшного. Обыкновенное истощение нервной системы. Вам сейчас не лекарства нужны, а отдых. Отправляйтесь-ка на Утопию… Годик-другой, и все как рукой снимет!
