– Почему? Никита – мой друг!
– После всех этих гнусных историй он не может им больше оставаться!
Несколько минут спустя, сказав, что мне нездоровится, я вышел из-за стола.
Я думал, что расстался с Никитой и «Сыном сатрапа». В самом деле, мало-помалу меня увлекали более неотложные – скорее более оправданные занятия. С каждым годом я все дальше уходил от мечтательного детства, погрузившись целиком в учебу. Тем не менее не отказывал себе в удовольствии пробежаться пером по бумаге. Наряду с классными заданиями я строчил коротенькие рассказы, которые показывал своим товарищам, сожалея о том, что не могу знать особенное, незаменимое мнение Никиты. В его отсутствие странная метаморфоза, которую ни я и ни он не предвидели, произошла с моими первыми литературными увлечениями. По мере чтения я открывал волшебное очарование поэзии и презирал прозу, которая, казалось, была недостойна выразить особенные, волновавшие меня чувства. Я увлекся великими романтиками – Мюссе, Виктором Гюго, Виньи, Ламартином. Соперничая с ними, я старался передать свои переживания в восьмисложных и александрийских стихах. Купленный случайно на сэкономленные деньги словарь рифм стал моей настольной книгой. Я мог в любую минуту заглянуть туда, чтобы обогатить мои первые стихотворные опыты. Даже выполняя задания по французскому, какова бы ни была их тема, частенько к нему обращался. Наш учитель Август Бальи, который, к счастью, был великолепным романистом и историком, мог бы сдерживать этот лирический поток. Однако он, должно быть, развлекался моей увлеченностью игрой в слова и рифмы, так как вместо того, чтобы остановить, поощрял меня.
Мои сочинения, недавно еще бесцветные и посредственные, превратились в более или менее удачные подражания великолепным гениям, творчество которых покорило меня. Я был то Виктором Гюго, стоящим на берегу своего разбушевавшегося океана, то Ламартином, спустившим ноги в воды своего озера. Небесная музыка нисходила на меня по ночам. Мои литературные увлечения разделили полдюжины товарищей по классу. Мы образовали группу любителей изящной словесности, высокопарно названную «Академия» (уже!), и решили издавать газетку под названием «Хаос» для школьного и семейного чтения. Шесть номеров газеты смогли выйти благодаря финансовой поддержке самых щедрых из родителей учеников. Я, конечно, не просил помощи у папы, который был в крайне затруднительном положении, однако никто из «академиков» не сердился на меня за это невольное неучастие. Я регулярно поставлял в «Хаос» материалы. Из-под моего пера выходили то иронические, то пессимистические стихи – я только что открыл символистов. И, меняя модели, писал под Верлена, под Рембо. Как и они, я мечтал стать «проклятым поэтом». Но в то время был лишь самым заурядным лицеистом, и совсем не проклятым, разрывавшимся между сознанием своей беспросветной серости и пониманием того, что не имел права жаловаться, так как мог спать в тепле и есть, когда был голоден. Лишь переход в философский класс заставил меня вернуться к прозе.
