– Я тогда очень переживал за вас, – продолжал Жолье. – Вас не смущает то, что я об этом говорю?
– Нет, – ответил Эдуар. – Наоборот.
– Переживал, потому что вы казались мне совершенно незащищенным. Если бы я знал, что вы пишете, я бы тревожился гораздо меньше.
Он закурил сигарету, закашлялся, посмотрел на свою сигарету отрешенно и злобно и затянулся еще раз с видимым удовольствием.
– Я действительно был тогда очень несчастен, – сказал Эдуар.
– О да, – согласился Жолье, – это было заметно. Я говорил Беатрис, что вас нужно пощадить, но бережное обращение не самая сильная ее черта, как вам известно.
Он засмеялся, закашлялся и вдруг, сразу обессилев, бросил сигарету на землю и раздавил каблуком.
– Надоело! – сказал он. – Смерть что? Бог с ней, со смертью, надоели бесконечные стычки с окурками, вот что ужасно…
Он бросил на Эдуара быстрый взгляд, а тот буквально окаменел.
– Вы, конечно, уже все знаете, – продолжал Жолье, – уверен, что Тони д'Альбре, этот ужас в юбке, вам все уже рассказала. Беатрис, конечно, хотелось, чтобы я говорил о своей близкой кончине, но я получил старое доброе провинциальное воспитание, и оно не позволяет мне говорить о своих болезнях с дамами. А они, наоборот, это любят…
– Вы сильно страдаете? – спросил Эдуар.
Жолье поколебался, с интересом взглянул на свои часы и ответил:
– Пока нет. А как только пойдут серьезные неприятности, у меня есть все, чтобы с ними покончить. Думаю, остался месяц, может, два. Вообще большого значения придавать всему этому не стоит. По-своему это даже приятно – гуляешь по городу, смотришь на людей и чувствуешь, что ничто тебя уже не касается. Если бы я жил будущим – есть же люди, которые живут только прошлым, – то, конечно, был бы в отчаянии, но я всегда жил только настоящим. Не будем больше об этом. Ну а вы? Вы счастливы?
– Не знаю, – замялся Эдуар. – Я даже не задавал себе такого вопроса. Не было времени.
Ему вдруг захотелось довериться Жолье. Ему показалось, что это единственный человек, которому он мог бы рассказать свою жизнь, с которым ему хотелось бы поговорить о себе, единственный, может быть, кто, несмотря на свою отстраненность, может ему помочь.
– Во всяком случае, – продолжал он, – я знаю, что без нее я несчастен.
– Беатрис достойная женщина, – сказал Жолье. – Жестокая, но достойная. Я прожил с ней год, вы это знаете. Пьеса, в которой она у меня играла, стала для нее трамплином, и целый год она верила в меня или в мою удачу с непоколебимой верностью. А потом появился один актер, не то англичанин, не то американец, не помню. Когда она стала оправдываться, лгать, я сказал ей, что не стоит ни защищаться, ни извиняться перед кем бы то ни было. Ну, может быть, только перед тем, кому причиняешь боль… А поскольку я из-за нее не страдаю…
