Единственным в приюте другом, которого я помню, была Кэрон, которой исполнилось девять, когда мне было семь. Она не росла вместе со мной, потому что попала в приют после того, как ее родители поубивали друг друга в поножовщине. Ее выпустили через несколько месяцев, но эти несколько месяцев она любила меня. Она постоянно была на ножах со всеми остальными, и с нею вечно происходили какие-то неприятности. Поздно ночью, когда надзиратель клевал носом при свете единственной свечи, между мальчишечьей и девчоночьей половинами спальни начиналась беготня, хотя за сексуальные игры полагалось наказание в двадцать ударов хлыстом и день в погребе. Кэрон приходила ко мне, забиралась под одеяло, костлявая и теплая. Мы играли в наши неуклюжие игры, не слишком умело; гораздо лучше я помню ее речь, тоненький голосок, который невозможно было расслышать и с десяти футов. Рассказы о внешнем мире, выдумки, а часто (и это очень пугало меня) разговоры о том, что она намерена сделать со всеми в этом заведении, исключая лишь меня… Да все что угодно, начиная от поджога здания и заканчивая умыслом вышибить мозги отцу Милсому, если, конечно, они у него вообще есть…
Я думаю, ее выслали из Скоара. Когда выпустили меня самого, на два года повзрослевшего, но все еще скучавшего по ней, мне так и не удалось отыскать ее след или разнюхать, что с ней случилось. Я узнал лишь, что потерянные возвращаются в нашу жизнь далеко не столь часто, как это сплошь и рядом происходит в слезливых романтических историях, которые за монетку-другую вам расскажет попрошайка-сказитель на перекрестке.
Кэрон сейчас должно быть тридцать, если, конечно, она еще жива. Иногда, даже в постели с моей Ники, я вспоминаю нашу щенячью возню, жуткую непоследовательность детских мыслей и воображаю, что наверняка бы узнал ее, если бы увидел сейчас…
Я вспоминаю и еще одну, сестру Карнейшн, пахнувшую вперемешку дешевым мылом и потом, которая по-матерински нежно относилась ко мне и пела песенки, когда я был еще совсем малышом. Она была непомерно тучной, с глубоко запавшими веселыми глазами и приятным правильным голосом. Мне было четыре, когда отец Милсом пресек мои постоянные жалобные вопросы, сказав, что сестра Карнейшн ушла с Авраамом. И я неистово ревновал ее к Аврааму, до тех пор, пока кто-то не объяснил мне, что таким образом священники иносказательно говорили о смерти. В девять лет меня отдали дворовым мальчишкой в трактир «Бык и Железо» на Курин-стрит, где мне пришлось проработать до четырнадцати лет и одного месяца, с какого момента я и начинаю свой рассказ. Жилье за половину стоимости; после того, как государство забирало свои три четверти, мне оставалось два доллара в неделю, и неофициально приходилось еще и доплачивать за комнату. Овсяный хлеб, каша и все, что могло быть «поднято», как говаривал папаша Рамли — мальчик вполне может вырасти на таком рационе. А каша в «Быке и Железе» была гуще и вкуснее, чем любое приютское блюдо, представлявшее собой нечто среднее между дуракавалянием и религией.
