– Сволочь!
– Все было совсем не так, – рассказывала донья Лукреция. – Мы разбежались по маленьким группкам, человека по три-четыре, и Фито довольно быстро накачался виски. Вошла Хустиниана, и он с разбега кинулся флиртовать с ней.
– До чего хороша ваша служаночка! – заявил он, глотая слюнки. – Разрази меня гром! Какое тельце!
– Служанка – слово плохое, оскорбительное и расистское, – отчитала гостя донья Лукреция. – Хустиниана – домашняя работница, Фито. Она – служащая, такая же, как и ты. Мы с Ригоберто и Альфонсито ее очень любим.
– Работница, воспитанница, наперсница… В общем, я никого не хотел обидеть, – пробормотал Фито Себолья, провожая девушку глазами. – Хотел бы я иметь у себя дома такую вот квартероночку.
И тут донья Лукреция почувствовала сильную, горячую и слегка влажную мужскую руку на внутренней стороне левого бедра, в самом чувствительном месте, там, где начинался лобок. На несколько мгновений она застыла, не в силах ни оттолкнуть обидчика, ни отстраниться самой, ни выразить возмущение. Мужчина прятался за кадкой с раскидистым деревцем и мог не опасаться, что кто-нибудь заметит его жест. Дон Ригоберто вспомнил французское выражение: la main baladeuse. Как это перевести? Странствующая рука? Шустрая? Беспокойная? Шаловливая? Так и не сумев разрешить эту лингвистическую задачку, дон Ригоберто еще больше разозлился. Этот наглец как ни в чем не бывало смотрел его жене в глаза, а сам лез к ней в трусики. Донья Лукреция резко высвободилась.
– Я была просто вне себя, пришлось сбежать в ванную и выпить стакан воды, – призналась она.
– Что с вами, сеньора? – спросила Хустиниана.
– Этот негодяй ко мне полез. Не знаю, как я удержалась и не влепила ему пощечину.
– Надо было влепить, разбить об его башку кофейник, расцарапать физиономию и выставить вон! – кипел от ярости дон Ригоберто.
– Я так и сделала: влепила, разбила, расцарапала и выставила. – Донья Лукреция потерлась кончиком носа о щеку мужа. – Но не сразу. До этого еще много чего произошло.
«Ночь длинна», – подумал дон Ригоберто. Он изучал Фито, как энтомолог изучает редкое насекомое, гордость своей коллекции. И все же отчаянному храбрецу, решившемуся выставить напоказ то, что в приличном обществе принято скрывать, нельзя было не позавидовать. Непомерный эгоизм помог ничтожному Фито Себолье достичь такой степени свободы, о которой ему, в своем роде утонченному интеллектуалу, приходилось лишь мечтать («Впрочем, как и Кафке, и поэту Уоллесу Стивенсу», – утешил себя дон Ригоберто). Давным-давно он по памяти записал в тетрадь разговор в баре «У Цезаря», когда Фито признался, что самое интенсивное сексуальное переживание посетило его не в постели одной из многочисленных любовниц, не за кулисами парижского «Фоли-Бержер», а в забытой богом Луизиане, в общежитии Батон-Ружского университета, куда его запихнул респектабельный папаша в надежде сделать из сына специалиста в области химической промышленности. Там на стене dormitory
