Но это там, на войне, где люди живут совсем не так, как на гражданке, где совсем иная цена жизни. Когда по тебе стреляют изо всех видов оружия – автоматов, пулеметов, орудий, когда смерть окружает тебя со всех сторон, даже с неба, ты думаешь не о должностях и званиях, а только о том, как эту смерть обмануть, выполнить поставленную перед тобой задачу, сохранить, уберечь от верной гибели солдат, которые верят тебе в эти минуты больше, чем родному отцу, и если сильно повезет, то уберечься и самому… Здесь же, на гражданке, в мирном изнывающем от счастья и довольства городе, наверное, действительно было бы неплохо Андрею (да и вполне справедливо) идти по улицам в звании хотя бы подполковника, позванивать и поблескивать на солнце гирляндой орденов и медалей. Но чего не дано, того не дано. Надо идти всего лишь майором, тяжело и часто опираясь на палку, терпеливо выносить сочувственные и снисходительные взгляды встречных людей, которым не объяснишь, не станешь рассказывать посреди улицы, что орденов и медалей у него с полдесятка все ж таки есть, но все они лежат на дне его походного чемодана, а сходить в военторг за орденскими планками Андрею пока не по силам (это вон где, на другом конце города) да, признаться, и неохота. Обойдется как-нибудь и без них.
Отдыхал душой, успокаивался Андрей лишь в райсобесе или в поликлинике, когда встречал там таких же, как сам, изувеченных войной ребят. Этим было теперь не до орденов и медалей, не до званий – выкарабкаться бы как-нибудь из болезней, обрести хотя бы остатки своего прежнего молодого здоровья.
Иногда они скидывались по десятке-другой, покупали бутылку водки и, таясь где-либо в кафе, а то и на задах поликлиники в каштаново-рябиновом сквере, распивали ее, несмотря на то что пить пока никому из них не стоило бы, а Андрею так и вовсе строго-настрого запрещено. Но, превозмогая себя, пили трудно и чаще всего молча, объединяясь за той бутылкой и рюмкой в прежнее фронтовое братство. За свое здоровье и удачную гражданскую жизнь пили редко, в основном же поминали и пили за упокой души погибших, навсегда отвоевавшихся ребят.
Врачи на осмотрах в поликлинике, глядя на изувеченное, изорванное в клочья тело Андрея (и снаружи, и внутри), удивлялись, как он при таких ранениях вообще мог выжить. Честно говоря, Андрей удивлялся этому и сам. По крайней мере, после того рокового, последнего в его военной биографии подрыва на фугасе он должен был умереть непременно, как погибли или умерли тут же у развороченной брони все остальные ребята-десантники. Но Андрей выжил. И думается, лишь благодаря своему неодолимому здоровью да колдовству госпитальных хирургов, которые из кровавого месива и обломков костей опять собрали человека. Здоровьем Андрей не был обделен с детства. Болел он редко: в раннем, еще дошкольном возрасте обязательной детской болезнью – корью да несколько раз по неосторожности простудой и гриппом. Такие надежные, по-видимому, достались ему от отца и матери гены. Великое отцу и матери за это спасибо. Но и сам Андрей класса с восьмого, когда всерьез стал задумываться о поступлении в десантное училище, занялся своим здоровьем и физической подготовкой вполне по-военному, строго и основательно. Он завел вначале пяти–, а потом и двенадцатикилограммовые гантели, пудовую гирю, установил во дворе перекладину, изготовил даже подобие штанги. И как только выпадала свободная от учебы и домашней необходимой по хозяйству работы минута, тут же увлекался ими до седьмого пота, не на шутку пугая мать и втайне радуя отца, старого вояку, фронтовика-артиллериста, который увлечения Андрея поощрял, а случалось, и сам брался за гирю.
