Аналогичным образом можно говорить о пути, пройденном от античного пиршества до описанных тем же Горбовским попоек; Гандлевский совершенно точен в своем описании: «Я хлебал портвейн, развесив уши». Не случайно именно у этого поэта появляется и вывод: «Алкоголизм, хоть имя дико, / Но мне ласкает слух оно. / Мы все от мала до велика / Лакали разное вино».
…Настоящие заметки ни в коей мере не претендуют на решение той или иной конкретной научной задачи. У них куда более скромная задача: показать, как одна сравнительна небольшая лексическая группа при использовании в максимально значимых позициях максимально нагруженного семантически стихотворного текста оказывается способной не только продемонстрировать сущностно важные особенности поэтики отдельных авторов, но и обнаружить общие тенденции развития литературы (и даже общества в целом!).
Г. С. Прохоров. Коломна
Мотив «пьянства автора» как преодоление семантической ограниченности текста
Мотив вина нельзя назвать сильно распространенным в средневековой литературе, тем более дидактически-апологетического свойства. И все-таки такие тексты тоже существуют. Причем мотив вина в некоторых из них относится к автору дидактического произведения.
В данной статье мы рассмотрим один из таких трактатов — «Диоптра, нашим же языком нарицается Зерцало»,[1] — в котором попытаемся определить роль винного мотива.
Русский вариант данного текста относится к концу XV века. Однако сам текст и в русскоязычном варианте XVII века считает своим читателем греков: «…вы ж вси елинци прочитаете сие Зерцало» (Л. 1 об.). Тем самым данное произведение риторически отрывается от языковой системы, в которой оно же создается.
Точно такой же процесс происходит и со временем написания этого «Зерцала». Им оказывается не какая-то «историческая дата», а мгновение дарования Библии: «Егда всех Творец и списателей же боговдохновеннаа писаниа написаша, и устроиша Святым Духом просвещаемы бысть же и се от них един преподобныи и приснопамятныи отец, иже сие божественное, и душеспасительное, воистинну Зерцало написавыи…» (Л. 1). Как мы видим, текст оказывается ни много ни мало боговдохновенным, божественным, подобным Писанию, а значит, и равным ему. Автор внешне задан как благочестивый муж.
Но вот автором (в современном понимании[2]) рассматриваемого текста оказывается пьяница: «Акоже аз, увы моего <выделено мной. — Г.П.> неразумения и небрежения <…> и на сердце человеку не взиде обтягченну и обремененну печаль
