Дженни рассказала о животных, о хряке, которому ночью прооперировали пятачок. Фергус раскатисто расхохотался.
– Ну и каким он стал, этот носяра? – зашелся смехом гигант. – На кого из деревенских будет похожа эта зверушка?
– Во-во, – подхихикнула Дженнифер, – то-то умора будет, а?
Пегги слушала их и чувствовала себя человеком с другой планеты: то, что из свиньи сотворили монстра, было для этих людей чем-то второстепенным, всего лишь поводом для зубоскальства.
Дом был таким же несуразным, как его хозяин: одна половина из бревен, другая – из самана. В помещении все запахи забивал «аромат» жареного лука. Дженни рассказывала об отце, который отказывался лечиться и пойти на прием к доктору Скелету.
– Может статься, не прав он, – перебил ее Фергус. – Мне на операцию жаловаться не приходится. Одноруким я был всего месяц, но мне, знаете ли, хватило. Чтобы я да был калекой, фига-с-два! Вот почему я отправился за чудом, сам решение принял, по-взрослому. Эх, туды-растуды!
Он осушил стакан залпом и наполнил заново. Пегги Сью предположила, что ему где-то под семьдесят. Это был мосластый старикан с узловатой рукой, похожий на засохшее дерево, играющий роль викинга на пенсии, который спрятал щит и меч на дно сундука и приспособил свой драккар под водопойную посудину для коров.
– Как-то вечерком, – процедил он, – я понял, что видеть не могу больше эту культю, надоела она мне вконец, и вышел на равнину. Подошел к Великой стене, разделся донага, согласно обычаю, надел на голову мешок из-под зерна. Вроде как чулок натянул, ни черта не видать, самое оно. Потом растянулся на земле под самой стеной. Шваркнул кулаком по каменной кладке и проорал: «Эй, санитар, тудыть тебя растудыть!», как принято в армии. Кретинская, надо признать, прибауточка, но чуток меня подбодрила. И принялся ждать.
– А дальше? – спросила Пегги Сью.
– Дальше ничего, красуля моя, – пробасил Фергус, пожимая плечами. – Я заснул… странным сном, не так, как обычно. Но до того, как полностью вырубиться, услышал, что кто-то шлепает по грязи. Поступь тяжелая, аж стена тряслась, а затем… проснулся наутро с новой рукой, розовой, как ручонка грудничка. Она выросла за одну ночь!
Вставляя не к месту то «туды», а то и «растуды», он вспоминал, что последовало дальше: сперва возвращение к нормальной жизни, потом необратимые изменения, раззудись-тудысь – и нá тебе: когти, чешуя.
– Никто из деревенских руки мне подавать не хотел. Они обозвали ее «жабьей лапкой». Но я подозреваю, вы бы не отказались глянуть на нее, ась?
