Она перестала плакать, отняла руки от лица и, ещё не понимая слов, вслушивалась в голос его, вглядывалась в лицо, простое, милое, детское и такое жалкое, что опять, как тогда, в первые минуты сближения, сердце её сжималось от страха, как будто чуяло, что этому человеку грозит беда – и надо помочь ему, остеречь, спасти.
– Я так и знала! Я так и знала! – всплеснула она руками. – Говорите, сейчас же говорите! Что это значит? Какая смерть? Какой поединок?
– Не спрашивайте, Маринька. Я не могу сказать.
– Невеста?
– Какая невеста?
– Опять забыли? Невеста у вас…
– Никакой невесты нет. Ведь я же вам говорил…
– Говорили, что нет, а может быть, есть?
– Зачем вы мне не верите, Маринька? Разве не видите, что я говорю правду?
– Так что же, что? Да говорите же! Зачем вы меня мучаете? Что вы со мною делаете?
– Не могу сказать, – повторил Голицын.
От Фомы Фомича Маринька слышала, что «время теперь такое страшное», – император Константин Павлович отказался от престола, и войска должны присягнуть Николаю, а если не присягнут, то может быть бунт. «Уж не это ли?» – подумала с вещим ужасом.
– Я вам давеча неправду сказала, что почти верю вам. Не почти, а совсем. И что бы ни случилось, буду верить всегда. А только страшно, как страшно – знать и не знать. И что со мною будет, Господи!.. Валериан Михайлович, милый, а нельзя, чтоб этого не было?
– Нет, Маринька, нельзя.
– А когда?
– Не знаю. Скоро. Может быть, завтра.
– Завтра? Так, значит, уйдёте – и, может быть, никогда не увидимся?
Побледнела, наклонилась и положила ему руки на плечи. Он опустился на колени и руками обвил её стан.
– Родная, родная, любимая, единственная!
Вдруг вспомнил Софью. Не изменяет ли небесной для земной? Но нет, измены не было. Любил в обеих – земной и небесной – одну-Единственную.
– Уйдёте – и никогда, никогда, никогда не увидимся! – повторяла она и плакала; но это уже были не прежние, горькие, а новые, сладкие слёзы любви.
– Нет, Маринька, увидимся. А если увидимся, вы меня не покинете?
Она наклонилась к нему ещё ниже, приблизила лицо к лицу его, так что он почувствовал её дыхание. Они смотрели друг на друга, улыбаясь, молча, и опять вспоминали, узнавали друг друга, как сквозь вещий сон незапамятно давний, много раз виденный. Улыбки сближались, сближались – и наконец слились в поцелуй.
– Родная! Родная! Родная! – повторял он, как будто в одном этом слове было всё, что он чувствовал. – Перекрестите меня, Маринька. Я ведь и за вас, может быть, на смерть иду.
