Бабушка в кресле сидела прямо, несмотря на множество подушечек, шерстяных, шёлковых и бисерных. Рядом с нею, на столике, стояла коробочка с пудрою: старушка часто пудрилась и потом утиралась платочком или шкуркою из пузыря, домодельною. На круглой скамеечке, у ног её, лежала, свернувшись, белая болонка Фиделька, презлая.
– Скажи, зачем ты так трясёшь подносом? – спрашивала бабушка, когда поутру девка Марфушка подавала ей чай.
– Фиделька больно ноги кусает.
– Должно ли из-за этого трясти подносом? – удивлялась Наталья Кирилловна.
Была очень мнительна; при малейшем нездоровье ложилась в постель и привязывала к «пульсам» уксусные тряпочки. Не любила слышать о покойниках. Старая приживалка Захаровна прослышит, бывало, что кто-нибудь умер, придёт к ней в спальню и шепнёт на ухо.
– Молчи, что я знаю. Ты мне не говорила, слышишь! – строго скажет ей бабушка.
Однажды в мезонине, почти над самой старушкиной спальней, умерла другая приживалка, – в доме их было множество.
– Умерла, – шепнула Захаровна бабушке, указывая пальцем наверх.
– Ну и молчи.
Вынесли покойницу украдкою, схоронили, а бабушка так и не помянула о ней, как будто никогда её на свете не было.
Много видела на своём веку, а потому всего боялась и вздыхала о том, «как легко фортуна изменяется».
– Вся наша жизнь не что иное, как азартная игра!
После двух лёгких ударов часто впадала в полубеспамятство; тогда целыми днями сидела молча, не двигаясь, и тусклым взором следила, как попугай качается на колышке, пронзительно выкрикивая: «Потап Потапыч Потапов!» А потом вдруг оживлялась и вспоминала молодость, когда была фрейлиной при дворе Екатерины. Сообщала таинственным шёпотом, как о последней новости, что князь Платон Зубов, «се charmant vaurien»[36], сумел убедить её величество в своём «приятном умоначертании». Вспоминала с умилением о любезности императрицы-матушки.
– Бывало, заметит, что солнце кого беспокоит, – тотчас к окну подойдёт и шторку опустит собственными ручками. Но зато и спуску не давала предерзостным; обер-секретарю Тайной Экспедиции, Шешковскому[37], велено было взять из маскарада не в меру болтливую генеральшу Кожину, слегка на теле наказать и обратно туда же доставить со всякою благопристойностью.
Любила также рассказывать о господине Фонтенеле[38], с которым видалась в Париже ещё до революции.
– Настоящий был филозоф: никогда не возвышал голоса, не сердился, не плакал и не смеялся. «Господин Фонтенель, – говорю, – вы никогда не смеялись?» – «Нет, – говорит, – я никогда не делал: «ха! ха! ха!» Никакого чувства не знал, никого не любил – люди ему только нравились. «Господин Фонтенель, – говорю, – вы меня уважаете?» – «Je yous trouve fort aimable, madame»
