– Вот это прелестно!
– Екатерина не только не выдаст нас, но, быть может, даже поможет.
– Ла Виолетт, вы – великий человек! – с энтузиазмом сказал Монтрон.
– Во всяком случае – довольно большой! – улыбнулся тамбурмажор, вытягиваясь во весь свой гигантский рост.
– Тише! – сказал вдруг Анрио, настораживаясь. – Вы слышите? Лошадиный топот!
– Это они! Это эрцгерцогиня! Скорей на места и постараемся разыграть как можно лучше наши роли! – крикнул ла Виолетт, а затем поспешил встать на заранее выбранное место у порога гостиницы, держа колпак в руках, наклонив свое гигантское туловище и будучи наготове приветствовать подобающим образом ту, которую он не привык называть эрцгерцогиней.
Наконец перед порогом гостиницы с грохотом и звоном остановилась карета и оттуда вышли два офицера и две дамы свиты Марии Луизы. Вскоре там же остановилось ландо. Оба офицера бросились к дверцам и, почтительно распахнув их, замерли в ожидании.
Из ландо показалась Мария Луиза, которая рассеянно и небрежно ступила на землю.
За ней показалась гувернантка, ведшая ребенка – того самого, которого звали прежде Римским королем, а теперь, при венском дворе, Францем. Позднее ему так и пришлось умереть в мундире австрийского офицера, сохраняя этот псевдоним, оставаясь симпатичным, несмотря па все свои странности. Теперь глубокая грусть сквозила в его гордом, нежном взоре. Мать не любила его, и материнские ласки были неведомы ему, а кругом него виднелись только равнодушные, презрительные, ироничные физиономии.
Что же! Ведь он был сыном побежденного! Ему разрешали жить, так как в его жилах текла кровь Габсбургов и его мать была дочерью немецких императоров, но в малейших деталях этикета ему давали чувствовать, что он – отродие проходимца-солдата, человека, враждебного законным королям, основателя плебейской аристократии, дерзкого раздатчика корон и тронов своим родственникам, завоевателя, пронесшего трехцветное революционное знамя через все страны Европы!
Юный принц уже начинал чувствовать свою изолированность в императорском дворце Шепбрунна. У него не было маленьких товарищей по играм, с которыми он мог бы забавляться, кричать, смеяться; его любимую гувернантку, де Монтескью, прогнали, а самого отдали на руки воспитателям и лакеям-немцам; он не слыхал вокруг себя ни единого французского слова, но все-таки из упрямства старался читать французские книги, говоря, что не хочет забывать язык своего отца.
Ах, его отец! О нем Наполеон-Франц думал каждый день. Не проходило вечера, чтобы в тиши своей постельки он не думал о нем или не проливал о нем слез.
