— Ты можешь мне объяснить, как такое происходит? Сесть за три сотовых! Абсурд какой-то! — горячо говорила она, погружая моё отражение в матовые волны тёмных глаз. И такой гнев слышался в её голосе, такая трогательная наивность, что и сам я начинал негодовать. Действительно, кто виноват? Кто допустил? Почему едва оперившиеся пацаны садятся в тюрьму за такую вот мелочёвку? Оскар Уайлд писал, что во всём случающемся с детьми виноваты родители. Писал, что дети, начиная свой путь с безграничной любви к родителям, позднее, по мере взросления начинают их осуждать. Прощают — реже, чем никогда. Так что же? Виновники родители? Не хотелось верить. От таких мыслей я всегда начинал чувствовать горячее нежелание стать отцом когда бы то ни было. Мной овладевал пещерный животный страх, что в мою жизнь вкарабкается маленький, до дикости беззащитный и уязвимый детёныш. И я буду виноват в его боли, и эта боль будет для меня в тысячу раз острее моей собственной. Я буду дрожать над каждым его шагом по проезжей части, вылавливать по подворотням, выдёргивать из нежных ручек сигареты, проверять уроки, не спать по ночам, когда с ним случится первая любовь… А потом он покинет меня, уйдёт в другую жизнь, закрытую для отеческих глаз…
Я возил Милану кататься на лодке, водил в ресторан, в театр. И она, такая своенравная с виду, безропотно следовала за мной, что бы ни взбредало мне в голову. Для чистоты эксперимента я даже вытащил её на ночную рыбалку под пение комаров и в Кингисепп — за грибами.
В тот день я впервые подарил ей цветы. Проезжал мимо цветочного магазина и вдруг осознал — дождь кончился. Резко затормозил, опрометью кинулся к волшебным дверям благоухающего царства. Самым трудным было выбрать. Проверил — кредитка на месте. Тогда я выгреб из портмоне всю наличность и ничего не говорящим вообщем-то широким жестом купил самый дорогой букет. Милана будто не поверила. Она долго внимательно всматривалась в букет, словно пытаясь запомнить каждый лепесток, вобрать эту нежную красоту в себя.
— Спасибо, — резко вскочила с места. — Спасибо, Андрюшенька! — лицо её просветлело, как у покойной. Это её спасибо… Она произнесла его как-то необычно. Оно звучало не только в бархатном голосе, но и в струящемся свете карих глаз, в трепещущих жизнью, вздрагивающих губах, в небрежном жесте потянувшейся к букету руки, во всём её худеньком хрупком теле. И делалось так легко от её искренней признательности! Мне стало неловко. Не верилось, что такая душевность может исходить от столь необычной девушки. Я поддавался языческим стереотипам — мистическая красота подвластна только ведьмам. Но Милана не была ведьмой. Она была маленькой, совсем маленькой девочкой, которая мне безумно нравилась. В её «спасибо» хотелось греться вечно. Я вдруг почувствовал: всё, что есть в этом мире, всё проходит мимо меня, не задевая, не затрагивая. Я ощутил своё одиночество в полной мере и потянулся к теплу. В сердце зашевелилась дремучая тоска по любви. Захотелось чего-то родного домашнего, чтобы кто-то каждый день говорил мне «спасибо», как Милана, просил о чём-то, а я бы исполнял. Сказки захотелось, чуда… Я был безгранично благодарен ей за то, что она была благодарна мне. Конечно, любая сказала бы мне «спасибо», подари я ей цветы, но не так… не так, как это сделала Милана.
