Не отрывая лица от земли, мессир Маффео Поло лежал и слушал, как грифон увлеченно пожирает свежее мясо, только что бывшее человеком. Он пытался припомнить хоть какую-нибудь молитву, но в голову лезла только родная Венеция. Как солоноватые воды Словенского канала лениво плескались под окнами его спальни, еще когда он был зеленым юнцом, — и как те же солоноватые волны плескались в его снах. И как холодно поблескивали золотые мозаики четырех святых покровителей в тенистой арке громадной базилики ди Сан-Марко жарким летним деньком. Поблескивали и слепили глаза своим мутноватым сиянием. А пиршества… ах, эти несравненные пиршества…
Как требовал обычай, прежде дожа в главный пиршественный зал мраморного Герцогского дворца входил отряд одетых в алое волынщиков из Абруцц. Слухи по поводу сего ритуала ходили самые противоречивые. То ли Венеция раз приняла его, покорив однажды Абруццы. То ли Абруццы его добились, покорив однажды Венецию. «Хроники» и об одном и о другом умалчивали, так что каждый мог судить, как ему нравится…
И всякий раз, когда первое потрясение проходило, завывание и зудение тонуло в общей болтовне. Ибо излишняя молчаливость у венецианцев никогда не наблюдалась. И, как однажды заметил их главнокомандующий, никогда венецианцы не снисходили до того, чтобы возить на своих галерах мулов. А значит, волынщикам и мулам приходилось стучать каблуками (последним копытами) от удаленной их области на самом юге Италии.
— Марон! — вырвалось как-то у Маффео. — Что мы тут слушаем? Рев их мулов или их музыку? Или это без разницы?
Первое блюдо трапезы составляла пища, за которой далеко отправляться не приходилось, а именно: водоплавающая птица венецианских лагун, начиненная трюфелями — белыми трюфелями Терра-Фирмы у венецианских берегов, а не черными, что так любимы франками и испанцами. Трюфелей было не так много, как обычно, ибо в честь близившегося праздника святых колокола звонили денно и нощно, а свиньи, специально выдрессированные отыскивать грибы на запах, выучились также разом бежать в укрытие, только заслышат знакомый звон. Ибо колокола звонят и в час тревоги — когда к городу приближается враг. Свиньи эти, понятное дело, отличались от тех, которым вначале предлагались кусочки каждого лакомого блюда — для твердой уверенности, что пища не отравлена. Таких свиней держали ровно тридцать три рыла. Говорили, мол, в память об Александре Великом, который (по легенде) был отравлен в Вавилоне тридцати трех лет от роду…
