ва-па-ма», сказал я себе, что если это не один из архенгелов Божиих, то Зодия
[14] она, самое Дева. Пошел я к ее отцу и сказал: прошу руки твоей дочери. Сказал он мне: сыне, ты знаешь, что с Гемулой,
[15] и просишь ее руки. Сказал я ему: Милосердный смилостивится над нами. Воздел он лицо к небу и обратился к Господу: Владыка Мироздания, коли этот человек, пришедший издалека, сжалился над нами Ты, что так близок нам, и подавно пожалеешь нас. Назавтра он позвал меня и сказал: пошли со мной. Пошел я с ним, пока не пришли мы к высокой горе, что высилась выше воинства высоких гор, вздымающихся до самых небес. Поднялся я с ним на гору, прыгая с утеса на утес, пока не остановился он у отвесной скалы. Огляделся он, убедился, что нас никто не видит, разрыл он землю под скалой и поднял один камень. Раскрылась пещера, и он вошел в нее. Вышел он с глиняным кувшином в руке и сказал: пошли обратно. По дороге открыл он кувшин и показал мне пучок сухих листов, диковиннее которых я в жизни не видел, а на них диковинные письмена незнакомого мне диковинного письма. И колер письмен, то есть цвет чернил, которыми написаны письмена, не от известных нам красок. С первого взгляда показалось мне, что смешал переписчик золото, лазурь и киноварь с основными цветами радуги и выписал буквицы. Прямо перед моими очами изменились краски и превратились в цвет водорослей из морских пучин, вроде тех, что сушил доктор Рахниц
[16] на яффском берегу. А еще казались они серебряной паутиной, как на лике луны. Посмотрел я на листы, и посмотрел на письмена, и посмотрел на отца Гемулы. Казалось, в этот миг перенесся отец Гемулы из нашего мира в мир иной. Поначалу счел я это плодом своего воображения, но вскоре понял, что явь явная. Спросите меня, что это значит, — не смогу объяснить, хоть самому мне все совершенно ясно. Вот я и сам себе дивлюсь, что я такое говорю. Неужто слов мне не хватает, и все же ясно мне это той ясностью, что сорок тысяч слов объяснить не могут. В тот миг онемел мой язык, и сил спросить не стало. И не письмена, и не листья тому виной, но преображение отца Гемулы тому виной. А письмена утратили краски, что я видел раньше, и совсем переменились, и я не знаю, как выцвели письмена и когда переменились. Стоял я и дивился увиденному, а отец Гемулы сложил листы обратно в кувшин и объяснил мне простыми словами. Так он сказал мне: земные растения они, но могут влиять на горние сферы. Через год, в ночь перед свадьбой, он сказал мне: помнишь листы, что я тебе показывал в горах? Знаешь, что это? — пригнулся он и зашептал мне на ухо: — Есть в них чары, не знаю, какие именно, но на лунную сферу они влияют и на самое луну. Вот даю я тебе эти листы, и пока они у тебя, сможешь ты направлять стопы Гемулы, чтобы не сбилась с пути. По сей день не вынимал я их из тайника, и вот почему не вынимал: пока Гемула отделена и покойна и укутана в пелену Целостности, нет в них нужды, но сейчас настанет для нее время любить и слиться с мужем и впитать с его силой его ток и иное бытие. Когда наступят лунные ночи, возьми эти листы и положи их на подоконник против дверей, накрой, чтобы люди не видали, и я тебе порукой: коль выйдет Гемула из дому, вернется она к тебе прежде, чем возвратится луна в свои чертоги.
