Я бежала домой, чувствуя, что мне надо торопиться, что жизнь где-то со мной рядом, обгоняет меня, что сейчас найдут облака, начнет смеркаться, и там, на площади, зажгут фонари, как напоминание о том, что им опять пора расстаться. Я тяжело хлопнула входной дверью: медленно, бесшумно вознесся лифт. У меня был ключ. Я отперла дверь и увидела, что пальто и шляпа Травина висят в передней.
Я помню, как я провела рукой по рукаву пальто — оно было совершенно мокрое. Я вошла в гостиную. Рояль остался незакрытым, белая сирень со вчерашнего дня порыжела и сникла. Я подошла к дверям кабинета. Там было тихо.
— Павел Федорович, — сказала я негромко.
Ответа не было.
— Павел Федорович, можно к вам? — и я стукнула два раза.
Я явственно сознавала в ту минуту, что не успею даже сесть в кожаное кресло, стоящее у стола, что тут же, на пороге, скажу ему все, и если он плюнет мне в лицо, сдержусь и смолчу.
Но ответа из-за двери не было.
Тогда я приоткрыла ее.
Павел Федорович сидел у стола. В комнатах чуть смеркалось. Он сидел, выдвинув средний ящик стола, склонившись над ним, и что-то внимательно в нем разглядывал. Левая рука его висела между креслом и столом, правая лежала перед ним.
— Павел Федорович! — крикнула я.
Но он не двинулся.
Тогда я увидела, что он мертв, что в правой руке его, уроненной на стол, зажат револьвер.
Я закричала. Дора, за тремя дверьми, на кухне, не услышавшая выстрела, выбежала на мой крик. Она потерялась — не знаю, что больше испугало ее: труп Павла Федоровича, сидящий в кабинете, или мой долгий крик, который она никак не могла остановить и который все продолжался. Когда я вспоминаю его, мне кажется, что он длился три дня. На самом деле Дора догадалась мне плеснуть в лицо воды, и я стихла. А через десять минут она уложила меня на диван в гостиной, где я и осталась — опять-таки не помню, сколько, вероятно, до прихода Марии Николаевны, хотя сейчас мне кажется, что пролежала я там долго, очень долго, как-то даже вовсе вне времени.
Эти полчаса представляются мне самыми непереносимыми во всей моей жизни, и не только моей. Я думаю, что несмотря на весь ужас и страх существования, девять человек из десяти никогда не знали того, что знала тогда я. Между «это случилось» и «этого могло не случиться» дрожало и падало куда-то мое сердце. Я не могу ни вспомнить, ни объяснить того, что я тогда чувствовала (или думала — это было одно). О себе, о роке, о людях, о счастье, еще о роке, и даже о той пуле, которая недавно еще была у меня под рукой, которой я метила в пространство, и которая нашла сама свое место, предназначенное ей.
