Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.
Молчание.
ТАУБЕНДОРФ:
Да. Да, это совершенно все меняет. Ольга Павловна. Никто не знает этого. Он сам не знает.
ТАУБЕНДОРФ:
Да, конечно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму, и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.
ТАУБЕНДОРФ:
Он бежал бы.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.
ТАУБЕНДОРФ:
Тринадцать.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Простите?
ТАУБЕНДОРФ:
Я только что деньги считал, и когда вы вошли было тринадцать: несчастное число.
Молчание.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
А всего много набрали?
ТАУБЕНДОРФ:
Нет, кажется немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.
ТАУБЕНДОРФ:
Я все понял, Ольга Павловна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я думаю, что он уже не придет.
Оба встают.
ТАУБЕНДОРФ:
Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Это ужасно глупое место для деловой встречи, но иначе никак нельзя было устроить. Передать ему что-нибудь?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.
ТАУБЕНДОРФ:
Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.
ТАУБЕНДОРФ:
Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ах, Николай Карлович, ну, право, не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.
ТАУБЕНДОРФ:
Я не хотел вас рассердить. Ольга Павловна. Вот я как-нибудь взбунтуюсь, тогда посмотрим… (Смеется.) Ох, как взбунтуюсь!..
Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале — за сценой — гром аплодисментов.
Занавес
Передняя кинематографического ателье. Справа, вдоль сцены, та же серая стена, как и в предыдущем действии. Левее — широкий проход, заставленный кинематографическими декорациями, что напоминает одновременно и приемную фотографа, и балаганные будни, и пестрые углы футуриста. (Среди этих углов очень заметны три купола — один побольше, другие поменьше — охряные луковицы лубочного храма. Тут же валяется балалайка и наполовину развернутая карта России.) В этих декорациях неровные лазейки и просветы (видны в глубине очертанья огромных ламп-юпитеров). Все это напоминает зрителю разноцветную складную картину, небрежно и не до конца составленную. Когда поднимается занавес, на авансцене толпятся русские эмигранты, только что пришедшие на съемку. Среди них — Люля. Быстро и упруго протискивается на сцену через декорации, загромождающие проход, Помощник режиссера — рыжий, с брюшком, без пиджака и жилета, — и сразу начинает очень громко говорить.
