— Пурим. Праздник наш, — ответил Зерахия, подняв глаза к небу. И тут же затараторил сбивчиво, глотая отдельные звуки и даже целые слова:
— Я тебе вот что… ты только выслушай! Пур — на священном языке «жребий»… Твой друг-колдун на священном… когда к учителю приходил. Значит, и ты должен знать… Это жребий, Д'виид, жребий! В этот день… судьба народа… Нашего народа, Д'виид!
— Что за судьба? Какая? — не понял Карсидар.
— Судьба всего народа. Всех йегудим, — Зерахия сделался озабоченным и выглядел теперь то ли разочарованным, то ли попросту усталым. Но зато заговорил спокойно:
— Гаман вздумал погубить всех, возвёл наклёп Ахашверошу. Но прекрасная королева Эсфирь сказала: «О король, я также из числа этих людей, так что если начинать убивать йегудим, прикажи убить меня первую». И тогда Ахашверош отдал жизнь Гамана Мордехаю. Йегудим одержали победу… но потому лишь, что уповали на Адоная, на Его милость, а не на свои силы!
Голос шепетека окреп, и сузив вспыхнувшие странным огоньком карие глаза, он продолжал:
— Сегодня последний день таханит Эсфирь — поста царицы Эсфири, вечером заходит сам пурим. Ты с войском выступаешь как раз завтра, в день праздника. Это знак, Давид! Несомненно, знак… Запомни: в этом походе будет решаться и твоя судьба, и судьба твоего дела, то есть подчинённых тебе воинов. У тебя есть выбор, и довольно простой: либо ты обращаешься за помощью и поддержкой к Адонаю, как и надлежит поступить всякому а'иду, но тогда прекращаешь колдовать — либо продолжаешь уповать на собственные силы. И тогда ты непременно проиграешь. Вот, собственно, всё, что я хотел сказать тебе ещё вчера. Но ты ускакал, а теперь…
Зерахия глубоко вздохнул, махнул рукой и, не удерживаемый Карсидаром, побрёл прочь.
— Чего хотел от тебя этот иудеянин? — спросила перепуганная Милка, когда Карсидар вернулся в дом.
— Он насчёт снаряжения моих «коновалов» приходил, разве не слыхала? — проворчал Карсидар.
— Слыхать-то слыхала, — сказала тихо Милка, и голос её дрогнул:
— Да только про народец этот много лихого болтают.
— Они младенчиков воруют и кровушку из них пьют, — вставила старая мамка, выныривая из дверей Милкиной комнаты. — Владычице Приснодева Мария, спаси и помилуй! Я-то как бросилась к нашему Андрейке, так и дрожала над ним вот по сей час! Неужто, думаю, супостат этот к нашему малышу подбирается…
Карсидар вспомнил, как мамка рассказывала когда-то Милке, что у колдунов «нос крючком, уши торчком», велел старухе прекратить причитать и идти накрывать к завтраку, а сам в прескверном настроении заперся в своей комнате.
