Тем самым завершилось формирование советского человека как особого культурно-исторического типа, которому удалось соединить всемирную социальную идею, связанную с протестом против буржуазной эксплуатации, с великой национальной идеей. В таком качестве этот советский человек пришел к Берлину в 1945-м, заявил о себе как освободитель Восточной Европы и — как новый имперский строитель системы под названием "мировой социалистический лагерь". В советском прибавилось сразу много «русского», это прибавило «советскому» недостающие ему плоть и кровь, но оказалось чревато будущими недоразумениями с Западом. Коммунистические интернационалисты, отлучившие себя от национального большинства верностью заемному учению, имели больше шансов быть понятыми оппозиционными силами на Западе. Русифицированный советский человек, ставший патриотом своего отечества, имел на это гораздо меньше шансов.
Точка равновесия была окончательно пройдена в 1968-м, во время подавления "пражской весны". Кто были по своей идентичности те, кто ее подавлял? Были ли они коммунистическими сектантами, подавляющими крамольный ревизионизм? Или уже просто русскими империалистами, защищающими великодержавные геополитические интересы под видом интересов мирового социализма? На поверку у них не было ни той, ни другой идентичности — ни российской имперской подлинности, ни подлинности коммунистической. И по контрасту с этой опасной межумочностью на Западе произошла неожиданная консолидация позиций: западные левые и новые левые осудили советское вторжение в Прагу более решительно, чем правящий западный истэблишмент. На фоне такой консолидации стал формироваться и новый образ СССР — как страны, унаследовавшей худшие традиции "русской азиатчины" и "русского империализма". Пражское вторжение очень помогло правящим кругам Запада, так как в том же году они испытали небывало мощный натиск новых левых, поднявших мировую молодежную революцию — от Сорбонны до Калифорнии. Если бы в запасе у Кремля в то время нашлись новые антибуржуазные идеи, связанные с молодежным, экологическим, коммунитарным протестом, он мог бы организовать, формально или неформально, новый интернационал. Но такого интернационала кремлевские вожди боялись куда больше, чем «ответственных» буржуа, находившихся у власти и атакуемых новой левой партией. В этой «сусловской» реакции на события содержался известного рода "консервативный здравый смысл". Во внутриполитическом выражении он означал знакомое стремление "подморозить Россию" в опасный момент, когда умы ее снова пришли в движение: коммунизм их уже не убеждал.
