[11]Конечно, можно и к нынешнему развалу пристегнуть экологические аргументы и сказать, что организованная либералами деиндустриализация спасает природу. Но во-первых, современная либеральная идеология в обоснование своих «реформ» не пользуется экологическими аргументами. Напротив, современный воинствующий либерализм постарался подавить экологическое сознание ввиду его критической антибуржуазной направленности. Во-вторых, деиндустриализация, приведшая к предельному износу промышленного оборудования, переставшего обновляться, готовит обществу еще не виданные технологические катастрофы. Министерство по чрезвычайным ситуациям становится центральным институтом общества, отказавшегося от развития под давлением "рыночной цензуры".
Либеральные критики большевистской «чрезвычайщины» обречены организовывать новые «ВЧК» — всеохватные чрезвычайные комиссии для ликвидации как возможных социальных бунтов, так и бунтов деградирующей технической среды.
Но вернемся к коммунистическим наставникам "советского человека". Почему им оказалось гораздо лучше снизойти до уровня буржуазного "экономического человека", чем возвыситься до постэкономического?
В своей экологической ипостаси постэкономический человек мог вызывать подозрение. Еще Н. А. бердяев указывал на титанизм как установку большевистского "покорителя природы". Оставим в стороне экзотические крайности, вроде тех, что представлены в космической утопии Н. Забелина[12] и других адептов федоровского "общего дела". Возьмем всеми узнаваемого персонажа, обладавшего колоссальным обаянием для советского типа чувствительности: героя, сыгранного актером А. Рыбниковым в фильме "Весна на Заречной улице". Этот рабочий парень с "фабричной окраины", несмотря на всю свою необразованность и слабые успехи в вечерней школе, преисполнен загадочного достоинства.
Этим достоинством его снабдила марксистская революционная идеология, внушившая ему убеждение о своей принадлежности к авангардному историческому классу. Его снабдили им марксистские апологеты материального производства, внушившие лицам физического труда горделивое чувство кормильцев общества. Впрочем, здесь эти апологеты смыкаются с народной традицией. Можно здесь сослаться и на пропагандистские усилия ранних советских экономистов, обосновывавших приоритет группы «А» (тяжелой промышленности) над группой «Б» и всеми отраслями, непосредственно обслуживающими потребителя. «Целерациональный» социологический аргумент состоял бы и в том, что представители отраслей группы «А» пользовались особыми материальными и социальными предпочтениями, обеспечивавшими их особое социальное самочувствие. И все же не присутствовало ли здесь и нечто другое, в самом деле титаническое? Люди, рубившие уголь, варившие сталь, спускавшиеся в недра, — не ощущали ли они в своей душе жар прометеева огня, прометеева порыва? Ощущаемое ими превосходство над болтливой гуманитаристикой, не знающей контактов с первоэлементами мира, с той самой материей, которую так живо чувствовали философы-досократики, — питалось ли оно только поддержкой пролетарской идеологии или выражало более глубокий титанический импульс, отличающий человека эпохи модерна от средневекового традиционного типа? Не оказались ли цензоры рынка, погасившие промышленный порыв в нашей стране, теми самыми евнухами, которые пришли оскопить титанов? Насколько совпадают в своей основе, в глубинной мотивации революционный и промышленный титанизм нового времени, энергия, питающая социальные перевороты, и энергия, питающая перевороты промышленные? Если эта догадка в чем-то верна, тогда нам станет ясней и природа позднего коммунистического конформизма, в конце концов капитулировавшего перед буржуазной идеологией с ее рыночными и потребительскими приоритетами. Тогда мы поймем, что и на Западе на коммунистическом вопросе власти решали проблему власти: как уберечь ее от вспышек новой революционности.
