В отеле оставалось все меньше служащих, кто помнил стариков Катлеров. А те, кто помнил, не хотели отвечать на мои вопросы и всегда говорили:
– Спроси лучше у своей мамы, Кристи. Это семейное дело.
И мне казалось, что под словами «семейное дело» подразумевалась какая-то страшная тайна. Наша экономка миссис Бостон работала еще при бабушке Катлер, но на все мои вопросы у нее был единственный ответ:
– Тебе лучше не знать об этом.
Почему лучше? Что в этом такого плохого? Когда же я стану достаточно взрослой, чтобы мне все рассказали? Папа сказал, что для мамы разговоры об этом со всеми подробностями слишком тяжелы, они только вызовут плохие воспоминания и станут причиной ее слез.
– Ты же не хочешь, чтобы она плакала, правда? – спрашивал он меня, и я отрицательно качала головой и больше не задавала вопросов.
Но невозможно забыть прошлое, которое все еще остается в тени и между фразами в разговорах; прошлое, которое неожиданно может промелькнуть во взглядах, полных печали и страха; прошлое, которое зовет меня со старых картин или с могильных плит Рэндольфа и тети Клэр Сю на старом кладбище. Иногда это вызывало во мне ощущение раздвоенности: сейчас существует только половина меня, а вторая – появится когда-нибудь из этих мрачных теней и объявит себя настоящей Кристиной Лонгчэмп. И это ощущение усиливалось из-за скудных знаний о моем настоящем отце. Я знала его имя: Михаэль Саттон. А в школьных справочниках говорилось, что когда-то он был популярной оперной звездой и выступал в театрах Лондона и на Бродвее. Но его карьера закончилась крахом, и о нем ничего не было известно. Мама не говорила о нем. Она не рассказывала о том, как они полюбили друг друга, и родилась я, или почему я никогда его не видела. Когда бы я ее ни спрашивала, она говорила:
– Когда-нибудь я расскажу тебе все, Кристи, когда ты станешь достаточно взрослой, чтобы понять.
О, я терпеть не могла, когда мне говорили это. Когда же, наконец, я стану достаточно взрослой, чтобы понять, почему люди влюбляются и расстаются, почему они ненавидят и делают друг другу больно, почему кто-то становится такой, как бабушка Лаура Сю, которая когда-то была молодой и красивой, а теперь стала скрюченной, хромой и сморщенной? Я рано поняла, что причина не в моем возрасте, а просто маме было больно говорить об этом. Мне было жаль ее, но чувство жалости росло и к себе самой. Я имела право знать… знать, кто я есть.
Глядя в окно, я поежилась и застегнула пижаму на верхнюю пуговицу. Это июньское утро было таким же серым и зябким, как мои мысли. Даже воробьи, которые обычно скачут по телефонным проводам, казались мне подозрительно притихшими, как будто знали, что сегодня мое шестнадцатилетие, и ждали, как я отреагирую на пасмурное небо. Они нервно хлопали крылышками, но оставались сидеть, уставившись на меня.
