А в тени родной подворотни их — опаньки! — тормознули. Четверка вспотевших гопников. От магазина, видимо, вели придурки.
Ну-ну.
Случилось всё быстро. Быстро и жестоко. Правосудие было скорым и правым. По-техасски.
Когда претензии на деньги были предъявлены и ножи сверкнули, Виктор не стал выяснять ни их прописку, ни то, знают ли они Эдика Хо, а сразу, не вынимая «беретту» из кармана, отстрелил одному из них яйца. Тому, кто был у них вроде как за главаря. Второму их разбила Йоо, — ударом ноги, обутой в тяжеленный гриндес. Одной ногой нож выбила, а второй, значит, вот так. Третьего обнулил Дюк, прокомпостировав его причиндалы одним щёлком своих неисправимо волчьих челюстей. Четвёртому… А четвёртый, увидев, как, попадав на асфальт, заверещали утончёнными голосами подельники, поспешил оставить поле боя… Получается, что даже в такой крутой заварухе сумел остаться человек мужчиной.
Пассаж.
Нет, ну вот есть же люди, которым по жизни везёт! Причём, всегда. При всяких обстоятельствах.
Впрочем, секрет их прост. Они умеют держаться в любом деле чуть-чуть в сторонке. Вроде и вместе со всеми. Вроде вот тут же, рядом. Но в сторонке. Чуть-чуть. Самую малость.
И да, — тот, кто никогда не рискует, тот, конечно, и никогда не пьёт шампанского. Зато яйца у него на месте.
И давайте не будем хмыкать-хихикать, — вдруг человек скорую помощь помчался вызвать.
Конец пассажа.
Дома Виктор первым делом проинструктировал пришлый народ: ну, там — к компьютеру не подходить, на звонки не отвечать, дверь никому не открывать, курить — на балкон.
И, раскидав пакеты, прямиком в душ отправился. Надо было срочно смыть с себя дневные заморочки.
Включил воду на полную, разделся и с наслаждением подставился под тугие струи. Ванную сразу заволокло горячим паром. Закрыл глаза… Блаженство.
… Вот что забавно, — когда закроешь глаза, сначала ведь вовсе ничего не видишь. Это так всегда. И только лишь потом, на дальнем плане, на чёрном заднике, осторожно: сквозь клубящееся марево, сквозь пар, туман, и что-то там ещё, сквозь тени облаков, сквозь предрассветное молчанье флейты, сквозь шум замершего на вздохе водопада, сквозь время в пять, семь, одиннадцать секунд, сквозь тысячу семнадцать оттенков синевы и нечаянный розовый мазок вон там в углу, сквозь… Проступают тонкие-тонкие слабые-слабые контуры каких-то неизвестных гор. Эскизно проступают. Словно просматривается сквозь кальку иероглиф уку (написанный) иссохшей кистью. И ты при этом честно пытаешься всмотреться. Пытаешься, аж прям… Будто нужно тебе обязательно что-то там, в этой бледной синеве, увидеть. Будто нужно, — хотя и знаешь точно, что нет, — что-то рассмотреть… Там. Где? Где-где. Да вон где, — на том возможно каменистом склоне… Но куда там, — рассмотреть! Всё зыбко. Настолько зыбко, что и не ясно, — покоятся ли эти бледные вершины на тверди и достают ли до небес. А есть ли здесь, вообще, земля и небо? А если есть, то — где они? Где они? И всё вокруг плывёт. И расплывается. Ниточка гор дрожит, как пульс затухающего осциллографа… дрожит… ещё дрожит… и вдруг совсем исчезает. Гор больше нет. Нету. Не стало их. А, может, и не было никогда…
