* * *
Пейзаж вокруг был блистательно красив, но нереален, как талантливый набросок, и монументален в слякотной тоске, как начатый холст, сырой, пахнущий разбавителем, поблёскивающий невысохшей краской. Я бежала по дорожке, и мне казалось, что стОит взмахнуть рукой перед собой, и масляная краска смажется, поедет, и на ладони останется кусок дороги и травы. А небо войдет своими белилами, как лезвия, в рыхлую землю, и наконец-то они соединятся.
Я бегу по рябому асфальту, впадая из одной улицы в другую, чтобы успеть достигнуть аорты лестничных пролетов, где наверху, на шестнадцатом этаже, пульсирует сердце моей новой квартиры, новорожденное сердце моей Москвы. Там, на крючке в прихожей висит моя куртка, в кармане которой лежит конверт. Мне пришло письмо. Я его еще не читала, я медитирую, что никогда его не читала, и не вскрываю вот уже два дня. Но сейчас мне больно, и я бегу, чтобы быть поближе к этому письму. Не для того, чтобы, не успев снять запачканную обувь, влезть вероломно в карман и разорвать конверт, а просто чтобы быть к нему поближе.
Я просыпаюсь и откидываю тяжелое, но холодное одеяло в сером пододеяльнике. Я еще не знаю, что бывают легкие и теплые. Мои кости погнуты новеньким дешевым паркетом, и наспех постеленная старая шуба не спасает от жесткости пола. Моя душа просыпается на кресло-кровати в нашей с Ленкой халупе, а тело обнаруживает себя в новом доме на шестнадцатом этаже. Всё моё рядом со мной на полу: стакан с остатками чая, еще один с окурками, скомканные джинсы. Стену подпирает икона отца Леонида. А из коридора бьет не выключенный свет. Я просыпаюсь как будто бы с похмелья — голова гудит, словно в ней целый город, и к тому же сейчас в нем час пик — машины ревут и мчатся, врезаясь в виски, прохожие цокают по макушке, а в ушах сработала чья-то сигнализация. Первым делом я вспоминаю про письмо. Я встаю на непослушные ноги, и вмиг оказываюсь возле куртки. Залезаю в карман. Щупаю. Успокаиваюсь немного. Иду в необжитую ванную, где из-под тяп-ляп нашлепанных плиток комьями вываливается цементная масса. Но мне всё равно здесь уютно, как в норке — журчит теплая вода, укутывает желтый свет, и главное — это всё — для меня, никто сюда не проникнет, даже промозглый и мелкий ветерок, такой вредный, лазающий пауком по паутине веток, тот, который вечно околачивается возле нижних этажей заплесневелых домишек. А здесь, так высоко, да еще по новому кирпичу, ходит совсем другой, нестрашный и негрустный ветер, он большой и добрый, даже когда холоден и порывист. Это ветер-птица. Стены сужаются и обнимают. Я возвращаюсь в узенький коридорчик, который почему-то вызывает щемящую нежность, как младенчик, спелёнутый в дешевенькие обои, так похожие на застиранные байковые. Вынимаю письмо из кармана, и сажусь обратно на шубу в комнате. Любопытные звезды послезали со своих полок и гуртом подглядывают из окна в распечатанное письмо. В простреленной груди дома тикает мое сердце: «Галочка, Я тебя очень люблю. У тебя всё будет хорошо. Иисус». Я читаю еще и еще раз. Потом кладу письмо под шубу и быстро засыпаю.
