Хорошо было только то, чем пользовалась непосредственно Маша, надевала, выливала и брызгала на себя, а всё что служило самим домом, было как-то даже принципиально убого.
Мне кажется, она хотела тем самым подчеркнуть, что этому дому категорически не принадлежит, что она не отсюда.
И это так оно и было.
Экзальтированная чудачка с талантом наперевес, она была для меня эталоном.
Маша была из нас — студийцев Эдны Родионовны — самой старшей после Миевского, ей было целых двадцать два.
Стихов она не писала вообще, потому как была уверена, что человек должен делать только то, на что у него призвание. А призвание было у нее на прозу. Самый простенький сюжетик вмиг разгорался под ее пером в веселый, а чаще жгучий, костер яркости и смысла.
Что она потеряла среди нас — зеленых и зазнавшихся? Не знаю… Кто-то пригласил ее, она пришла, ее возносили до небес и Эдна, и мы.
Машка — это всё, что я наскребла по сусекам из невыдуманного и плохого этапа своей жизни. Не считая тебя, естественно, но ты это уже другой этап.
* * *
Мир тесен, и однажды мы обнаружили, что живем в соседних хрущевках. МАшину вскоре собрались сносить, и вместо вонючего барака, да еще коммунального, на горизонте замаячила отдельная однушка в новом доме. Она досталась мне.
…Мы сидим в ее комнатушке, больше похожей на пенал с ожившими карандашами — «простым» — мной — и рыжим — Машкой, и у каждого в руке по стакану коньяка. Старый сервант, когда-то представлявший собой гордость фамилии, оккупировал пол комнаты. Он нахохлился побитым дубом, и конечно, уверен, что его возьмут с собой, куда бы не поехали. Но его оставят с его полувековыми воспоминаниями докуривать затхлый воздух прошлого — здесь одного. Когда-то давно в нем хранили хрусталь, и аккуратная, и еще молодая бабушка любовно обтирала его мохнатой тряпочкой, он сверкал и улыбался «зайчиками» на натертом стекле. А теперь в нем хранились только вот эти самые, пыльные стаканы, в которых тощие тараканы напрасно искали, чем поживиться.
В Машкиных глазах горели слезы — последние живые огни этого мертвого дома, она рассказывала мне всё и ничего. То, что всегда говорят на пьянках по поводу прощания, то, что всегда говорят на пьянках вообще:
— Оранжевым человечком проникнуть в черно-белый фильм, и желать остаться не замеченным, не глупо ли, а?
* * *
…Оранжевым человечком проникнуть в черно-белый фильм, и желать остаться не замеченным, не глупо ли, а?
Я открыла окно, и старая рама гулко заворчала, как вдавленная кнопка, включающая магнитофон — шум листвы. Я закурила. Рядом, на столе стояла початая бутылка кагора, из которого я глотала между затяжками. Мысли приятно путались из-за лёгкого хмеля. Еще недавно я собиралась честно сгнить в этой коммуналке, а теперь и новая квартира, и реальная возможность уехать навсегда. Я стояла у окна и думала, какое решение я должна принять, потому что какое — хочу — я знала с самого начала…
