Усилием воли выдавив из себя дрожь, Валуев посмотрел на разлившийся коньяк и хрипло произнес:
— Блядь!
Привычное заклинание вернуло ему уверенность, он прокашлялся и, снова налив себе в другую рюмку коньяка, выпил его одним глотком.
Подумав, Валуев поставил пустую рюмку в шкаф и, приложившись к горлышку, сделал несколько крупных глотков.
— Во, теперь другое дело, — севшим голосом уловлетворенно сказал он, — а то эти рюмочки… Блядь.
Убрав бутылку, Валуев сел за стол, закурил и выдвинул ящик, в котором со вчерашнего дня лежали спонсорские доллары. Вытащив все пять пачек, он собрался пересчитать деньги, и вовсе не из недоверия, а просто из любви к этим таким приятным, шершавым, зеленоватым листочкам, в которых, как пелось в одной из песен Романа Меньшикова, было все — богатство, власть и слава.
— Ну, слава нам не нужна, — усмехнулся Валуев, срывая с пачки цветную банковскую резинку, — власть у нас и так имеется — дай боже, а богатство, оно всегда полезно…
Но тут на столе зазвенел внутренний телефон, и Валуев, выругавшись, снял трубку.
— Але, — недовольным голосом сказал он.
— Николай Васильич, — это звонил с проходной его заместитель подполковник Голыба, — артисты приехали.
— Ну и что? — нахмурился Валуев. — Не знаешь, что делать? Блядь, ну вы там тупые, блядь! Все ведь уже решено и расписано. Артистов прямо с проходной — на сцену, после концерта со сцены на проходную. И все.
— Проверять?
— Кого, Меньшикова? — Валуев презрительно хмыкнул. — Не надо. А то потом напишет песню про злых вертухаев. Ты лучше скажи: вы проследили, чтобы во время установки этой ихней аппаратуры ни одного зэка во дворе не было?
— Обижаешь, начальник, — ответил Голыба.
— Тебя обидишь, — усмехнулся Валуев. — Ладно, давай выполняй.
— А ты, Николай Васильич, сам-то выйдешь послушать?
— Потом, попозже.
— Ну, давай.
Голыба повесил трубку, и Валуев наконец приступил к столь любимому им пересчету и раскладыванию денег на несколько пачек. Пачки получались разные — одна весьма побольше, остальные, числом шесть — весьма поменьше. Каждому — свое!
* * *
Концерт подходил к концу.
На сцене сверкали разноцветные огни, из дымовых генераторов валил плотный тяжелый туман, который, переваливаясь через край сцены, падал на столпившихся у сцены зэков, огромные черные колонки издавали звуки, от которых внутренности слушателей искали более удобное положение, а Роман, стоя у самой рампы, размахивал рваной тельняшкой и пел:
… Я снова пройду по граниту Невы, Там, где Петропавловки звон, И воспоминания мрачной тюрьмы Растают, как призрачный сон…
