По вечерам у Губанов стон стоит от брани, крика и слез. Кончается это тем, что Антона выталкивают на улицу без шапки и он долго топчется перед своей избой, с трудом удерживая равновесие, и с недоумением разводит руками.
— А хозяин кто? — рассуждает он сам с собой. — Я хозяин. Это как же? Хозяина, да вон? Кто смеет? А не смеет этого никто. И уверившись в своих правах, он идет назад в избу и кричит:
— Старуха! Хозяин идет! Покоряйся!
Любка лежит на печке и слушает. Она все не поправляется, и так извелась, что от ее крепкого, ладного тельца остались только кости да кожа. Но Анисья верит, что ей теперь скоро будет лучше: у тетки Ульяны нашлись порошки из больницы и она охотно пожертвовала их Любке, так как они ей давно больше не нужны. Ульяна давала их своему ребенку, а тот с год уже как умер, но не от порошков, а от того, что он белены наелся. Няньку его, Маньку, отходили, а он умер. А пороши хорошие и хорошо помогали. Чем еще ехать за ними, а они уж тут.
Любка охотно принимает лекарство, потому что гордится, что ее лечат. Это льстит ее самолюбию. Гордится она и тем, что мать об ней ревет. Матреша не верит, что Любка может поправиться.
— Чернеть стала, — говорит она, — лицо землей подернулось.
— Как Любка умрет, я и уйду, — грозит она старухе Анисье. — Мне уж место выходит…
Ревет она, что Любка умирает, и ревет о том, что, когда она развяжет ей руки, ей, пожалуй, не выдадут пачпорта их волостного. Ведь у всех права, а у нее никаких прав нет. Навязали ей силой мужа Акимку, он пропал где-то, и она должна пропадать. Ни жена, ни вдова, ни девица. Писарь говорит: нельзя такой пачпорта дать. Таких, будто, и не бывает совсем. Смеется, что ли? Как же не бывает, если она именно такая и есть? Такое, говорит, ты существо, что тебя ни под какой закон не подведешь.
От таких слов у Матреши обрывается и закатывается сердце. Если волостной писарь и шутит, то поди-ка поищи свой закон! Захочет, и шутка крепче закона ее дома свяжет. Любка совсем не хочет умирать. Вся ее жизнь продолжает ей казаться богатой, красивой и нарядной, а о смерти она никогда и не думает и думать не умеет. Только когда мать говорит: «Умрет Любка. Чует мое сердце», — ей становится немножко неприятно и она пожимается.
Заходит иногда соседка и спрашивает:
— Любка-то еще не умерла?
Если никого нет в избе, Любка сама приподнимается и отвечает:
— Нет.
— Полегче тебе, что ли?
— Не знаю.
— Как, ты все жива?
Но хотя этого еще никто не знает, Любкина судьба решена: она не умрет на этот раз. Она выдулась.
