Жан-Ноэль притворно зевнул, делая вид, будто с трудом подавляет зевоту.
Пимроуз поднялся.
– Good night, dear Jean-Noel[39], – проговорил он, взяв юношу за обе руки.
Жан-Ноэль не отнял рук.
– Good night, dear Basil, – ответил он, впервые назвав англичанина по имени и словно уничтожая этим разницу в сорок лет, существовавшую между ними. – And sweet dreams[40], – прибавил он.
Внезапно он почувствовал огромную уверенность в себе, он забавлялся спектаклем, который сам разыгрывал.
Намеренно ли оставил Бэзил на столе свой портсигар? Не возвратится ли он за ним через несколько минут?
– Your cigarettes…[41] – проговорил Жан-Ноэль, с улыбкой указывая на портсигар.
– Keep it[42], – ответил Бэзил. – Если вам захочется ночью курить…
Потом он взял со стола золотой портсигар, вложил его в руку Жан-Ноэля и тихо проговорил:
– Keep it, dearest, it’s yours[43].
– Никогда в жизни, что вы! – воскликнул Жан-Ноэль, отступая назад и краснея.
Игра внезапно закончилась, он почувствовал ужасное смятение.
– Возьмите, возьмите, на память о вашем первом приезде в «Аббатство». Это доставит мне большую радость, – проговорил Пимроуз.
Он резко повернулся и вышел. Ему не хотелось, чтобы Жан-Ноэль увидел слезы на его глазах.
Гибкой, покачивающейся походкой, отставив в сторону острые локти и сдвинув колени, лорд Пимроуз шел длинными коридорами, вопрошая себя, не упустил ли он неповторимый случай.
Он проклинал свою робость, ужасную и неодолимую робость, которая мучила его всю жизнь…
В этот вечер страдание, родившееся в его душе в доме Инесс Сандоваль на балу чудовищ, стало еще сильнее – страдание, исполненное надежды, без которой он уже не мог больше жить!
Лашом пригласил Мари-Анж пообедать с ним на Всемирной выставке в ресторане немецкого павильона.
Вокруг них и под ними сверкала огнями грандиозная ярмарка, заставляя тьму отступать за ограду. Эйфелева башня вздымалась ввысь, словно огненная мачта; с высоты ее нижней платформы голоса прославленных писателей, чудовищно усиленные микрофоном, обрушивали на толпу многозначительные фразы, сочиненные по заказу правительства: «Алло! Алло! Сейчас перед вами выступит господин Эдуард Вильнер…»
Несколько сот человек – жалкая горсточка в многотысячном скопище, большая часть которого даже не знала, кто такой Эдуард Вильнер, – поднимали головы. Небольшие электрические вагоны мчали состоятельных посетителей выставки мимо шумной толпы.
«Франция навсегда сохранит бесценные сокровища своего искусства и драгоценные дружеские связи с другими народами… – вещал громоподобный голос Вильнера, и громкоговорители воспроизводили и усиливали его хриплое дыхание, походившее теперь на дыхание Юпитера. – Посетители, прибывшие из разных стран и ныне прогуливающиеся здесь, помните о сынах Франции, чей труд на протяжении долгих веков подготовил те удовольствия, какими вы наслаждаетесь сегодня…»
