И вдруг Симон заметил, что почти бессознательно пишет на белом листке бумаги слова, которые громко пели в его душе:
В ее глазах голубизна
И озорство лучится светом дивным.
Два взора наши слиты воедино…
Так людям Рай дано познать
[51].
«Сколько лет, сколько лет я уже не писал стихов! Мне даже и в голову это не приходило. Просто невероятно! – подумал он. – Впрочем, глаза у нее вовсе не голубые, а зеленоватые…»
В дверь постучали, и в комнату вошла Мари-Анж. Она была в халате и пижамных брюках. Симон инстинктивно прикрыл листок со стихами.
– Что случилось, Мари-Анж? Вам что-нибудь понадобилось?
– Нет… нет… – пробормотала она. – Может быть, вы дадите мне какую-нибудь книгу. Я увидела, что у вас свет…
Она стояла бледная, с искаженными чертами лица.
– Вам нездоровится?
– Немного. Но это пустяки, скоро пройдет.
– Что я могу для вас сделать? Чего бы вам хотелось?
– Побыть тут минутку, если я вам не помешаю… Простите меня, пожалуйста…
Она опустилась на диван и сидела сдвинув колени, понурившись, закрыв лицо руками; ее каштановые волосы струились между пальцами.
Симон молча наблюдал за нею.
– Все-таки что с вами? Какое-нибудь горе, о котором вы не хотите мне сказать? – спросил он наконец.
Мари-Анж ничего не ответила и продолжала сидеть в той же позе.
– Это ужасно, просто ужасно, чувствовать себя до такой степени одинокой, – вдруг заговорила она, – но поверьте, я впервые не могу справиться с собой. Клянусь вам, до сих пор мне всегда удавалось это скрывать, я прошу извинить меня.
Радостное изумление овладело Симоном. «Так вот оно что… Вот почему она здесь… А я-то робел и никак не решался…»
Самый приход Мари-Анж, ее слова, слезы, которые она пыталась сдержать и которые он принял за свидетельство целомудренного стыда, и эта фраза: «Поверьте, я впервые не могу справиться с собой», – все это Симон истолковал так, как подсказывало ему мужское тщеславие, и был в восторге.
– Но отныне вы не одиноки, Мари-Анж, дорогая, вы это хорошо знаете, – заговорил он чуть охрипшим голосом, обняв ее за плечи.
Она подняла глаза и внезапно поняла, что он совсем не так объяснил себе и причину ее прихода, и ее слова. Но как вывести его из заблуждения? Ведь все обстоятельства против нее.
Руки Симона все сильнее сжимали ее плечи… Она сама – виновница этого недоразумения и если теперь окажет ему сопротивление, он примет ее за взбалмошную или испорченную девчонку, а то и просто за дуру. Он стоял перед ней, совсем близко, с развязанным галстуком и в синих домашних туфлях. Поздно уже было думать о том, красив он или уродлив. Перед ней торчал его круглый живот, и Лашом показался ей чудовищным – то была какая-то плотная, тяжелая масса, наделенная грубой силой…
