В ночной редакции газеты «Известия» ярко горели шары, и выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами «По Союзу республик». Одна гранка попалась ему на глаза, он посмотрел на нее и захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской и метранпажа и всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
«Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья».
Наборщики захохотали.
— В мое время, — заговорил выпускающий, хихикая жирно, — когда я работал у Вани Сытина в «Русском слове», допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
— Что же, ставить, Иван Вонифатьевич? — спросил метранпаж.
— Да ты что, сдурел? — ответил выпускающий. — Я удивляюсь, как секретарь пропустил, — просто пьяная телеграмма.
Поэтому «Известия» и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий «Известия», у себя в кабинете свернул лист «Известий», зевнул, молвил: ничего интересного, и стал надевать белый халат. В кабинете же профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
— Понял… слушаюсь, — говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
— Поедешь прямо в Отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь ему прямо, что он — свинья. И пакет отдай.
Персиков бушевал.
— Это черт знает что такое, — скулил он, разгуливая по кабинету и потирая руки в перчатках, — это неслыханное издевательство надо мной и над зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я 2 месяца не могу добиться необходимого. Словно до Америки далеко!
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить. В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою «доброхим», «не прикасаться» и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера и поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались неизвестны.
