«На суше и на море» - 88. Фантастика | страница 21
Никаких неведомых чудовищ он не увидел. Трава на поляне по-прежнему мягко колыхалась. Но Гуров, падая в эту траву, успел поймать взглядом, как медленно и бесшумно тает между деревьями силуэт Лапушкина, и долго, долго, казалось, плавал в мареве его печальный взгляд.
Все эти ночи и дни он только и размышлял над загадкой гибели друзей. Чтобы проверить одно свое предположение, он вынул из бокового кармана куртки коробочку кают-диктофона, положил на песок, отошел на двенадцать шагов и задействовал звук. Собственный голос показался ему отвратительно-слащавым, однако ничего такого не произошло. Значит, здешние гарпии предпочитают живую добычу. Однако же существует, черт побери, какая-то разгадка! И он начал по привычке перебирать в уме первые попавшиеся слова, надеясь зацепиться за любое звено в той цепи, что вызволит его из беды. Этой игрой с самим собой он прозанимался два дня, пока наконец после слов «фонарь» и «метеор» не всплыло в памяти — «Афанеор». Афанеор, дочь Ахархеллена. Вождя туарегов из рассказа знаменитого Ивана Ефремова. Постой, постой, не в этом ли превосходном рассказе шла речь о предании туарегов, что в некоторых местах Сахары обитают духи молчания. Точнее, духи встревоженного молчания — джаддиасы? Или это у Гаудио в «Цивилизациях Сахары»? Или в путевых записках Елисеева из «Живой старины», помнится, сам Ефремов описал в рассказе этого замечательного путешественника далекого прошлого, туареги величали его Эль-Иссей-Эф. Как бы то ни было, джаддиасы перелетели, видимо, сюда. В Сахаре, как и здесь, их можно было задобрить лишь молчанием: скажешь слово — и тебя втягивает воронка песка…
Гуров не мог идти. Кровавые волны застилали глаза. Больше всего ему хотелось выругаться, страшно выругаться, проклясть Лапушкина, который совершил такое страшное предательство, бросил его одного — одного в целом свете! Он уже открыл было рот… и промолчал. Затем повернулся и пошел прочь, не разбирая дороги. Потом еще много, много дней он провел, физически ощущая необходимость молчания, как, наверно, тонущий ощущает камень, привязанный к шее.
Даже во сне преследовало Гурова это чувство. Ему снились люди. Их было много. Они куда-то уходили, Гуров видел их сзади. Развевались женские платья, летели по ветру волосы. Мужчины двигались неторопливо, поводя широкими плечами. Гуров узнавал среди них Аверьянова, Лапушкина… Рядом с ними бежали дети, мелькая загорелыми ножками. Гуров слышал удаляющийся шум голосов и бросался вслед за людьми. Нет, его не мучила бесплодная, бесконечная погоня — кошмар многих сновидений. Шаги его были быстрее и даже легче, чем наяву. И он нагонял людей. Молча хватал их за руки, за плечи, рывком поворачивал к себе одного, другого… И отшатывался — у людей не было лиц. Плоский белый туман струился на их месте. Безглазый, безликий, молчаливый туман! Люди отворачивались, как ни в чем не бывало продолжали свой путь, маня реальностью очертаний тел. Гуров смотрел им вслед, корчась от горя. Он мог бы вернуть лица людям, вернуть людей себе, если бы крикнул, позвал! Но и во сне он не мог решиться на это.
