— Что это? — настойчиво повторил Давид.
— Тюльпан поет, — сказал Ашир.
— Сам собой? — Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов.
— Не знаю. Может быть, он — направленная параболическая антенна.
— Значит, мы слышали голос солнца?
— Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана.
— И ты думаешь… — Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира.
Тот пожал плечами.
— Ладно, — решился Давид, — тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал?
— А что я должен был услышать?… Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что?
— Ну, что-нибудь не совсем обычное.
— Вроде бы нет, а ты?
— В Капище ночью плакали.
— Слуховая галлюцинация?
— Вроде бы нет, — сказал Давид нерешительно. — Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка…
Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем:
— Смотри!
На влажном песке четко отпечаталась детская ступня — маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись.
— Прямо шарады какие-то, — досадливо сказал Давид. — Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в «Спидоле»?
— Погоди, погоди, — встрепенулся Ашир. — Четыре пальца, говоришь?
Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся:
— Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за!
И он снисходительно потрепал Давида по плечу.
— Ладно, брось! — Давид был явно смущен таким поворотом «шарады». — Какой дикобраз, если дитя плакало?!
Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили — и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук.
А реальность отсутствовала. Загнанная в подсознание, она билась, как муха в паутине, в этом вязком непроницаемом мраке. Но самой определенной реальностью был детский плач! Плач негромкий и унылый, не оставляющий места для надежд, ибо там, за стеной тьмы, за гранью сущего, устали плакать тысячи и тысячи лет… Конечно же, глупее глупого было воспринимать эти звуки в их элементарной модификации. Но так уж устроен человек, что его рассудочность уступает место импульсивности, когда раздается крик о помощи.
