Но возвратимся к пустякам: помню, я попотчевал общество одним из прочетов, замеченных мной в “переводе” “Тамары”. Предложение “виднелось несколько барок” превратилось в “la vue était assez baroque”[35]. Выдающийся критик Базилевский пожилой, коренастый блондин в мятом коричневом костюме, заколыхался в утробном весельи, – но радостное выражение вскоре сменилось подозрительным и недовольным. После чая он въелся в меня, хрипло настаивая, что я выдумал этот пример оплошного перевода. Помню, я ответил, что если на то пошло, я мог бы с тем же успехом выдумать и его самого.
Когда мы не спеша возвращались домой, Ирис пожаловалась, что ей никак не удается замутить стакан чаю с одной только ложки поднадоевшего малинового варенья. Я сказал, что готов примириться с ее умышленной отчужденностью, но умоляю оставить привычку объявлять à la ronde[36]: “Пожалуйста, не стесняйтесь меня, мне нравится звук русской речи”. Вот это уже оскорбление, – все равно, как сказать автору, что книга его неудобочитаема, но отпечатана превосходно.
— Я собираюсь искупить мою вину, – весело ответила Ирис. – Просто я никак не могла найти хорошего учителя, – всегда считала, что только ты и годишься, но ты же меня учить отказывался: то тебе недосуг, то ты устал, то тебе это скучно, то действует на нервы. Ну вот, я наконец нашла человека, который говорит сразу на двух языках, твоем и моем, словно оба ему родные, теперь все сойдется одно к одному. Я про Надю Старову. Собственно, она сама мне и предложила.
Надежда Гордоновна Старова была женой лейтенанта Старова (имя значения не имеет), служившего прежде при Врангеле, а ныне в какой-то конторе “Белого Креста”. Я познакомился с ним недавно, в Лондоне, мы вместе тащили гроб старого графа, чьим незаконным отпрыском или “усыновленным племянником” (что бы это ни значило) он, как сказывали, был. Темноглазый, смуглый мужчина, года на три-четыре старший меня; мне он показался довольно красивым – на раздумчивый, хмурый манер. Полученное в гражданскую войну ранение в голову наградило его ужасающим тиком, от которого все лицо через неравные промежутки вдруг искажалось, как если б незримая рука сминала бумажный пакет. Надежда Старова, тихая, невидная женщина с чем-то неуловимо квакерским в облике, невесть для какой причины, конечно медицинской, замечала эти промежутки по часам, сам же он своих “фейерверков” не сознавал, если только не случалось ему увидеть их в зеркале. Он обладал мрачноватым юмором, замечательно красивыми руками и бархатным баритоном.
