Шарлотта смотрела в окно. Её лицо казалось зеркалом, отражавшим полумрак. Какие странные, ранние сумерки. И вдруг…
— Что? — встрепенулась Матильда.
— Ничего.
— Ты только что сказала… «Карнавал».
— Карнавал? — повторила Шарлотта. Опять это чувство горящей плети на обнажённой спине. — Тебе показалось.
Конечно, ей показалось. Мир иллюзий, вот это что такое. И Шарлотта — повелительница иллюзий. Все эти годы ей казалось, что Шарлотта — её подруга, что она должна приходить сюда каждый день и сидеть подле неё, как весталка, хранящая священный огонь. Зачем ей это? Зачем пытаться приручить чёрную кошку со стальными когтями? Зачем, если эти когти исполосовали её сердце?
— Карнавал…
Снова этот беззвучный шёпот. И снова боль. Её руки в огне. Священный огнь… смертельный огонь… волосы Шарлотты…
Уйти, бежать, пока ещё не поздно…
Но разве уже не поздно?
— Карнавал…
4
Вот её дом. Калитка пронзительно жёлтого цвета, вся в глубоких причудливых трещинках. Дверь, железная ручка, нагретая солнцем. Полусгнившие яблоки валяются в ещё густой и зелёной, но уже тускнеющей траве. Эта трава так упорно прорывается между разбитыми серыми плитками, которыми выложена кривая, несуразная дорожка к дому. Глядя на эти твёрдые побеги, живыми ножами пробивавшие камень, Матильда всегда вспоминала Шарлотту. Почему? Она не знала…
Она толкнула дверь, и тут же её обступили, как будто призывая к ответу за что-то, с рождения знакомые шорохи и запахи. Занавески на окнах. Вот здесь кружево разорвано, здесь — пятно от жирного соуса. Циновки хрустят под ногами, выдавая её присутствие. Жужжат мухи — уже давно полноправные обитатели дома. И пахнет сыростью, липкой, осенней, проникающей в каждый угол, затянутый паутиной, под каждую половицу…
Всё такое резкое, такое реальное, по сравнению с домом Шарлотты, где стены как будто стеклянные. Да и есть ли он, дом Шарлотты? Она не могла его вспомнить. Только саму Шарлотту — бледную тень за темнеющим синим стеклом. И Нина, рабыня, верный пёс, у её неподвижных ног. А всё остальное — всего лишь иллюзия, тени. Обман, созданный волей Шарлотты, её всемогущей безжалостной волей. Вот она, Матильда — существует ли она? Или она всего лишь снится Шарлотте, задремавшей у окна с раскрытой книгой на коленях?
Мать стояла у комода, перекладывая стопки белья из одного ящика в другой — монотонно, как заведённая. Какая разница, в конце концов, где именно будут пылиться эти штопаные простыни?
Вот так и я, подумала Матильда равнодушно, буду через тридцать лет стоять у комода. У меня будут такие же иссохшие жёлтые руки и морщины на лбу. Я буду носить тёмно-синее платье и поджимать тонкие губы. И это бельё, и комод, и дом, где вечно что-то скрипит, кипит, или киснет в тазу с мыльной водой, будут для меня важнее всего на свете.
