Если я не могла докопаться до причин очередной трагедии, то сама чувствовала жгучий стыд от присутствия камеры и осветительных приборов. Чувство вины преследовало меня до тех пор, пока я не поняла, что как раз этого ждали от меня как сами жертвы, так и телезрители, для которых я работала. Я была как бы соединительной субстанцией между первыми и вторыми. Вы только посмотрите, что здесь творится! Караул!.. Грэйсон был абсолютно прав – телезрителю требуется, чтобы о пронзительной человеческой трагедии рассказывала именно женщина. Удивительное сочетание страдания и секса. Однако что-то происходило внутри меня самой. Моя личная жизнь растворялась в каком-то тумане. Эмоции пробуждались во мне, только когда дело касалось других. Но я оставалась совершенно бесчувственной по отношению к своей собственной жизни.
Ник Сприг держал обещание, которое дал мне четыре года назад. Он продолжал обучать меня всему, что касалось «этого поганого бизнеса» – а именно телевидения. Что бы мне ни рассказывали в процессе интервью, я не выказывала никакого смущения или удивления. В противном случае мне пришлось бы выслушивать одно и то же снова и снова.
– Люди обожают рассказывать, – поучал меня Ник Сприг. – Если хочешь заставить их заговорить, постарайся лишь выглядеть удивленной. Тогда они тебе выложат все.
Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.
В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.
Эрик был поглощен завязыванием черного шелкового галстука-бабочки, а я сидела за своим туалетным столиком, с тоской размышляя о предстоящих мне ужасных часах.
Эрик напрочь отказывался обсуждать со мной мои дела. Если случалось, что меня узнавали в ресторане или на улице, то Эрик начинал кривляться, обращаясь к людям:
– Вы се узнали? Очень мило! Теперь мы продолжим наш обед, если вы не возражаете…
Или:
– С вашего позволения мы все-таки перейдем улицу? Мы платим налоги, как простые смертные…
По негласному правилу орнстайновского домостроя мне было категорически запрещено говорить дома о том, что Эрик называл «нью-йоркской уличной грязью». Другое установление было еще более сурового содержания. Последние четыре года моя зарплата соответствующим образом учитывалась в финансовом обороте Эрика Орнстайна, и суммы, которые выдавались на карманные расходы – на такси, завтраки и тому подобное, – никогда не превышали двадцати пяти долларов в месяц. Более того, еженедельно эти расходы дотошно калькулировались, и каждый оставшийся цент возвращался в семейный бюджет. В семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим жесточайший учет и контроль, не уставал повторять Эрик. Во всем этом его «учете и контроле» было что-то несправедливое, однако я оказалась совсем не готова этому противостоять. А когда наконец я собралась с духом, было уже слишком поздно.
